Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 - Людовик-Филипп Сегюр

В это время при дворе совершилась свадьба графа Мамонова и он женился на княжне Щербатовой. Вслед за тем, прежде чем молодые выехали из Царского Села, императрица возобновила свой веселый образ жизни. Во дворце заметна была одна только перемена: придворные, русские и иностранцы, которые прежде каждый вечер толпились у Мамонова, совершенно его покинули, когда он впал в немилость. Так как и мне он не раз доказывал свое расположение, то я при этом случае счел долгом показать ему, что я это помню. Я пошел к нему, и в первый раз, во все наше знакомство, мне случилось быть с ним наедине. Императрица узнала об этом и, при всем дворе одобряя мой поступок, высказалась презрительно о подлости людей, удаляющихся от человека, которого еще недавно восхваляли и величали. Не должно ли снисходительно смотреть на некоторые недостатки этой женщины, которую де-Линь назвал Екатериною Великим, когда она выказывала столько гордости, доброты и великодушия?

Удаление всех от Мамонова после того, как его так окружали почетом, не может быть удивительно при тех общественных условиях, в которых находилась Россия… Я могу привести еще случай, возбудивший во мне грустные мысли и тем самым еще более укрепивший во мне любовь к свободе, несмотря на все беды, которыми окружают ее и враги, а иногда и друзья ее. Поль Джонс, разделявший победы с Нассау-Зигеном, возвратился в Петербург. Враги его завидовали человеку, которого они считали бродягой, бунтовщиком и корсаром, и решились погубить его. Клевета была возведена на него подлыми завистниками, и, конечно, напрасно, приписывали ее английским офицерам русского флота и купцам из их соотечественников. Хотя англичане и не скрывали своего нерасположения к Джонсу, но не следует всех их заподозревать в низкой интриге, которая была делом двух или трех людей, оставшихся неизвестными. Американский контр-адмирал был хорошо принят при дворе, часто бывал на обедах у императрицы и вошел в лучшее общество столицы. Вдруг он получает от императрицы приказание не являться более ко двору. Он узнает, что его обвиняют в бесчестном оскорблении невинности четырнадцатилетней девушки, над которою он употребил дерзкое насилие, и что, судя по предварительным справкам, он будет судим в адмиралтействе, где служат несколько английских офицеров, сильно не расположенных к нему. Только что это приказание сделалось известно, все покинули несчастного американца, — перестали с ним говорить и кланяться и отказывались принимать его. Кто вчера еще ласково встречал его, теперь избегает его, как зачумленного; никто не хочет защищать его, ни один чиновник не хочет его слушать, даже слуга отходит от него. Поль-Джонс, которого подвиги восхваляли, дружбы которого заискивали, вдруг стоит один посреди огромного общества; Петербург, столичный город, для него пустыня. Я отправился к нему; он был тронут до слез моим посещением. «Я не хотел, — сказал он мне, — постучаться у вашей двери; я мог ожидать новой обиды, а она была бы мне чувствительнее всех других. Тысячу раз я рисковал жизнью: теперь я желаю смерти». Его взгляд и оружие на столе указывали на его печальную решимость.

«Успокойтесь и прибодритесь, — сказал я ему, — ведь вы знаете, что в жизни, как на море, бывают бури, а счастие переменчиво, как ветер. Если, как я полагаю, вы невинны, выдержите эту грозу: если же, к несчастью, вы виноваты, то поговорите со мною откровенно, и я готов сделать, что могу, чтобы помочь вам избавиться беды».

«Клянусь вам честью, — отвечал он, — что я невинен; это подлая клевета. Вот как было дело: несколько дней тому назад, утром, ко мне пришла молодая девушка, с просьбою дать ей шить белье или починить что нибудь, и при этом стала довольно явно напрашиваться на мои ласки. Мне было жалко видеть такую дерзость в ее лета, и я стал уговаривать ее бросить ее гадкие намерения, дал ей денег и отпустил ее; но она не хотела уходить. Меня это рассердило я взял ее за руку и вывел вон. Но в ту минуту, как я растворил дверь, эта дрянная девчонка разорвала себе рукава и платок, стала ужасно кричать и жаловаться, что я ее обесчестил, и бросилась в объятия старухи, будто бы ее матери, которая уже конечно явилась тут неслучайно. Мать с дочерью разревелись на весь дом, ушли и пожаловались на меня; остальное вам известно».

«Хорошо, — сказал я; — но знаете ли вы имена этих мошенниц?»

«Мой дворник знает их, вот их имена, но я не знаю, где они живут. Я хотел подать записку об этой забавной проделке, сперва министру, потом императрице; но меня не допускают к ним».

«Дайте-ка мне эту бумагу, — сказал я; — будьте покойны, я все улажу, и мы скоро увидимся».

По возвращении домой, я тотчас же поручил ловкому и верному человеку, преданному мне, навести справки об этих подозрительных женщинах и узнать их образ жизни. Я скоро узнал, что старуха занимается известным ремеслом и выдает молодых девушек за своих дочерей. Получив на все это письменные доказательства, я отправился к Поль-Джонсу. «Вам теперь нечего бояться, — сказал я ему, — обманщицы открыты. Теперь надо только раскрыть глаза императрице и показать ей, как ее обманывали; но это не так-то легко. Правду очень часто останавливают на пороге дворца, а письма в таком случае легче всего перехватить. Однако я знаю, что государыня, под страхом строжайшего наказания, запретила удерживать и вскрывать письма, посланные на ее имя по почте. Я написал длинное письмо к ней от вашего имени: туг все подробности, даже не совсем приличные. Что же делать? Государыня выслушала клевету; надо, чтобы она терпеливо прочитала оправдание. Перепишите и подпишите это письмо. Я кого-нибудь пошлю отдать его на почту в ближайший город. Не унывайте, поверьте мне, что вы будете оправданы».

В самом деле письмо было послано, и государыня получила его. Прочитав его вместе с приложенными документами она страшно рассердилась на доносчиков, отменила свое приказание, снова пригласила Джонса ко двору и приняла его с обычною благосклонностью. Храбрый воин скромно и гордо встретил должное ему удовлетворение, не очень то очаровывался уверениями людей, которые чуждались его во время невзгоды и скоро, недовольный страною, где можно было подвергнуться таким унижениям, выпросил себе у императрицы под предлогом болезни, отпуск, который и был дан ему вместе с орденом и приличной пенсией. Он уехал, выразив мне признательность за услугу и уважение к государыне, которую можно было обмануть, по которая умела блистательно исправлять ошибки и несправедливости.

Императрица тогда назначила нового флигель-адъютанта на место Мамонова; это был гвардейский офицер Зубов[131]. Новый любимец вышел в люди без помощи Потемкина; всякому любопытно было знать — станет ли он в ряд его приверженцев или осмелится противиться его власти. Не зная еще его, я жалел об удалении Мамонова, всегда преданного интересам Франции. Но скоро я заметил, что в этом отношении ничего не изменилось: Зубов усердно искал моей дружбы и не скрывал от меня, что действует так согласно желаниям государыни.