Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

вообще понимаешь? Завтра мы увидимся в последний раз! Может быть, даже в самый последний раз в жизни!

Володя хмуро посмотрел сперва на его руку, затем Юрке в лицо. Тот понял его недовольство:

— Ладно, как скажешь, я уберу руку! Но знаешь что? Я оставил в «Ласточке» так много, что не сосчитать. Да я оставил тут половину себя! И когда я вернусь домой, больше всего на свете буду жалеть о том, что убрал руку. И не говори, что это ради меня! Что это во благо и я буду благодарен, что ничего не было, и что ты будешь благодарен, что ничего не было. Ты же сам в это не веришь!

Володя вспыхнул:

— Да конечно я в это не верю!

Оказалось, он не успокоился — только делал вид, а на самом деле, видимо, опять о чём-то раздумывал и теперь вылил на Юрку все свои мысли разом:

— Ты говоришь про какое-то «завтра», а посмотри на время — уже пятница наступила. Костёр уже сегодня. Сегодня — конец. Как только мы разъедемся, я на стену полезу от тоски… — он прерывисто выдохнул: — Юра, но пойми же ты меня! Я так запутался, так устал от сомнений и метаний! Бросить бы всё, как сказал, пойти и вылечиться. Но только решусь, как снова швыряет в крайность — я больше всего на свете не хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, заканчивалось! Потом думаю о тебе и снова боюсь — не хочу, чтобы с тобой произошло то же самое…

Юрка прервал его:

— Поздно боишься, оно ведь уже произошло! По-другому, конечно, не как у тебя, но всё-таки. Сто раз тебе говорил, уже не знаю, какие ещё нужны слова. Володя, если бы не ты, я бы не начал снова играть! Музыка вернулась именно благодаря тебе! Добро и смысл вернулись, и это значит, что ты не можешь быть злом. И сегодня никакой не конец, если ты сам этого не захочешь. Володя, ведь я — не брат. И со мной по-другому будет. Я понимаю тебя, и я… я люблю тебя. И не из книжек теперь знаю, как это трудно — стать первыми друг для друга и как тяжело ими быть. Зато оставаться — проще простого. Давай сделаем так, чтобы ими остаться? Мы ведь в первую очередь друзья, и я не предам тебя и не брошу. Буду писать и поддерживать.

Пока Юрка говорил, Володя смотрел на него не моргая. В его глазах читалось, что он очень хочет верить этим словам, хочет верить, что всё у них получится.

— Я тоже буду тебе писать! — наконец улыбнулся он. — Ни одного письма не пропущу. Буду два раза в неделю писать или даже чаще и даже без поводов.

— Вот видишь! Эти разговоры — правильные.

— Твоя правда, — Володя усмехнулся: — Лезть на стену хочется уже не так отчаянно…

Юрка совершенно замёрз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать.

— Кстати! — вспомнил он. — Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять?

— Нет, — хмыкнул Володя. — Он как раз-таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувство «Z» и писал…

— Вот видишь! — перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. — А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением, — Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поёжился.

Володя, конечно, заметил, что Юрка замёрз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал:

— Лучше потереть.

Володя кивнул и положил руки на его лодыжки. Какие тёплые у него оказались ладони — будто бы совсем не холодно вокруг! Володя принялся растирать ему ноги. Юрка чувствовал, как по телу расходится тепло, не простое, а то самое тепло, Володино. От наслаждения он прикрыл глаза и не заметил, как Володя наклонился вперёд, но почувствовал жар на коленке. Она так замерзла, что губы Володи на ней казались обжигающе горячими.

Уставившись на Володю, Юрка замер, не смея даже шелохнуться. А тот, перехватив его взгляд, улыбнулся, медленно выдохнул ртом, обдав новой порцией жара Юркину кожу, и потянулся с поцелуем к другой коленке.

Юрка не выдержал — положил руки ему на плечи, потянул на себя, попросил:

— Поцелуй меня. По-взрослому. Как в лодке.

— Юра, не нужно… Не буди во мне… это. У тебя и без поцелуев слишком хорошо получается меня будоражить, я потом по полночи не сплю. Я не хочу опять распускать руки и раскаиваться.

— А я хочу! И ты сам… будишь, целуешь меня тут… в коленки!

Володя сокрушенно покачал головой:

— Да, прости, я не хотел… Боже, я ведь совращаю даже самое невинное…

— Хватит винить во всем себя! — взорвался Юрка. — Ты постоянно взваливаешь на себя ответственность и вину, которой нет! Разве плохо то, что мы делаем? Разве кому-нибудь это вредит?

— Нет, но Маша может рассказать.

— О чем? Она же даже не знает, где мы сейчас. Дрыхнет там в отряде, видит десятый сон. Слушай, я не хочу из-за неё портить последний день. Володь, он же последний! А вдруг мы больше никогда не увидимся? Вдруг и правда…

— И всё равно не надо. — Володя прижал Юркину голову к плечу. — Это выльется в… в неприличное. А я несу за тебя ответственность.

— Да ёшкин дрын! Вот прямо сейчас ничего тебе не скажу, пойду и совершу что-нибудь плохое, какой-нибудь акт вандализма. И что тогда? Володя, хватит носиться со мной как с маленьким.

— Давай хотя бы не сейчас, ладно? Я еле заснул тогда, после лодки. Завтра рано вставать, а мы и так засиделись уже.

— Ну так завтра уже наступило, — улыбнулся Юрка.

Он согрелся, а Володя притих. Видимо, опять поглощенный какими-то новыми переживаниями. Но Юрка не противился. Он хотел только одного — вот бы Володя положил голову ему на грудь, а тогда пусть думает себе сколько угодно, слушая стук Юркиного сердца.