Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

него ответственности — он знал сценарий спектакля наизусть, у него и без того была куча обязанностей: управлять софитами, суфлировать, следить за занавесом и прочее, так что проконтролировать весь спектакль в целом особого труда не добавляло. К тому же убегать от собственных тоскливых мыслей, занимая себя работой, для Юрки уже стало привычным делом. Он и убежал. Хотя Володины фразы, отрывки их разговора всё равно то и дело возвращались к Юрке, бросая его то в холод, то в жар.

«Я много думал о нас и о себе. И, конечно, о том, что буду делать со своей ненормальностью». У Юрки до боли сжалось сердце. Он как раз выдвигал из-за кулис нужные для первой сцены декорации, попутно командуя Алёшкой и Михой — те помогали. Остановился, посмотрел на сцену, где Володя что-то объяснял Ваньке, играющему одного из немцев.

«За что же ты так с собой? — будто обращаясь к Володе, про себя спросил Юрка. — Ну где же ты ненормальный? Ты себя видел вообще? Какой же…» — и уныло покачал головой.

Юрка с Митькой проверяли работоспособность механизма занавеса. «Я много времени потратил и немного узнал о том, как это лечат», — прозвучало в мыслях, и по позвоночнику пробежал холодок. Юрка замер, втянул носом пыльный воздух, вспомнил, как они с Володей первый раз поцеловались, укутанные в этот самый занавес. Юрку пробила дрожь, только он представил, как врачи будут вытравлять из Володиной головы эти воспоминания, а из сердца — чувства.

«Ты — не первый, к кому у меня возникло это». Какой он — тот, первый, ещё один Володя Давыдов — Юрка, конечно, не мог не думать о нём. Такой же, как его Володя? Наверняка такой же — хороший. Не мог же Володя полюбить плохого человека? Юрка ощущал себя двояко по отношению к нему. С одной стороны, Юрка был рад, что он не первый, к кому Володя испытывал это. Но, с другой, наверное, было бы лучше, если бы первым был Юрка? Может быть, тогда Володя не считал бы себя таким монстром, а воспринимал всё иначе, легче?

Но сейчас Володя влюбился в него! «Так в девушек надо влюбляться, как я влюбился в тебя!» — Юрка повторял невыносимо грустную «Колыбельную», но, стоило вспомнить эти слова, как его губы невольно растягивались в довольной улыбке. Хотелось тут же бежать обнимать Володю и заверять его, что — нет, только в него так нужно влюбляться, никаким девушкам Юрка его не отдаст!

После завтрака он пошёл в столовую перетаскивать стулья в зал. С кухни доносился звон и грохот посуды. «Я не хочу и не буду причинять тебе вред! Юра, ведь это — вред!» — и тут Юрку будто током ударило. Он вспомнил Володины руки над чаном с кипящей водой, и его озарило внезапным осознанием — вред! Но кто и кому его причиняет? Юрка не мог взять в толк, зачем Володя это сделал тогда, а сейчас всё встало на свои места: это наказание! Он умышленно причинял себе боль, чтобы наказать себя? За что? Ну какой же он дурак! Неужели за эти чувства — светлые, возвышенные — нужно было себя наказывать?

Поэтому он так категорически запрещал Юрке прикасаться к себе? Приказывал убрать руки, не хотел целовать по-настоящему… А что было, если бы Юрка не убрал, если бы сам, минуя сопротивление, поцеловал? Ведь ему так хотелось узнать, хотелось попробовать… Юрка не видел в этом ничего порочного, только проявление своей любви, но для Володи, видимо, это было проявлением его испорченности. Или что он там говорил? Боялся испортить и испачкать Юрку? Но это вызывало недоумение и даже немного злило — почему Володя решил всё сам, не спросив? Почему так хотел быть единственным виноватым?

«Ну уж нет, — подумал Юрка, сжав челюсти, — хватит считать меня ребёнком! Я сам могу принимать решения, я умею отличить хорошее от плохого. И что бы там Володя ни говорил, эти чувства — лучшее, что случалось со мной за всю жизнь. Не могут они ничего и никого испортить!»

Но увидеться и по-нормальному наедине поговорить так и не удалось. Всё утро они могли только переглядываться, понимающе или печально, да кидать дежурные рабочие фразы, касающиеся спектакля. Но почти перед самым началом, когда в кинозал уже стал стягиваться народ, Володя всё-таки подошёл к Юрке, пока тот в подсобке переодевался в парадную одежду.

Юрке показалось, что это дежавю: он стоял перед зеркалом и дрожащими руками — его уже начинал бить мандраж — пытался завязать галстук. А Володя приблизился, положил руку на плечо, заставив развернуться, стал завязывать красный узел на Юркиной шее. Всё так же, как тогда, перед Зарницей, отличие было лишь в том, что подсобка кишмя кишела людьми. Юрка испуганно огляделся, ища глазами Машу, но не увидел её. Да и что тут такого-то — в том, что Володя помогает ему завязать галстук?

— Юр, — сказал он тихо, — я очень жду твою «Колыбельную». — И еще тише добавил: — Только её и жду…

Юрка внимательно, долго посмотрел в его грустные глаза.

— Я буду играть её только для тебя. Пообещай, что не отведешь от меня взгляда!

Володя кивнул:

— Конечно. — Он поправил концы его галстука и повернулся к ребятам в подсобке: — Все помнят, что меня не будет с вами за кулисами? Слушайте Юру, он за главного!

Ребята закивали, Володя ушёл, а к Юрке подбежал Олежка. Он зачарованно уставился на галстук и, видимо, буквально поняв Володины слова про то, что Юрку надо слушаться, спросил шепотом:

— Юла, а это плавда, что калтавых не белут в пионелы?

— Да кто тебе такие глупости говорит? — не выдержал Юрка.

— Да так… многие говолят.

— Конечно, картавых берут в пионеры! Сам дедушка Ленин картавил, а он не какой-то пионер, он — вождь мирового пролетариата! Так что все у тебя получится, Олежка! Никого не слушай, и всё у тебя…

— Даже тебя не слушать? — хитро прищурился Олежка.

Юрка только успел закатить глаза, как того уже и след простыл.

* * *

К часу дня зал заполнился до отказа, всем не хватило мест даже с учётом дополнительных стульев, некоторым зрителям пришлось сесть в