Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

Поэт печально покачал головой.

– Это поле битвы, – промолвил он.

День выборов

В приморском городке настал день выборов, и нимало не порадовался тому поэт, когда, проснувшись, увидел, как в окно между двумя узкими кисейными занавесочками пробиваются лучи зари. Ведь день выборов выдался на диво ясным: с улицы доносились обрывки птичьих трелей; в хрустком воздухе по-зимнему подмораживало – но яркое солнце ввело птиц в заблуждение. Поэт слышал, как шумит море, притянутое луною выше по отлогому берегу, – шумит, утаскивает по гальке и отмелям месяцы и сносит их заодно с годами на кладбище изношенных веков; он видел царственные меловые холмы, величаво глядящие на юг; видел, как городской дым плывет вверх, к их горним ликам – столб за столбом безмолвно поднимался в утреннее небо по мере того, как настырные солнечные лучи пробуждали дом за домом и хозяева растапливали камины; столб за столбом тянулись вверх к безмятежным ликам холмов, и сдавались на полдороге, и белым облаком повисали над домами; а все до единого жители городка вдруг совершенно обезумели.

Поэт поступил в высшей мере странно: он взял напрокат самый большой автомобиль во всем городке, увешал его всеми флагами, какие только сумел раздобыть, и выехал в путь, задавшись целью спасти хоть чей-нибудь рассудок. Очень скоро ему повстречался разгоряченный тип, который орал во всю глотку, что недалеко то время, когда выдвинутый им кандидат будет избран подавляющим числом голосов. Поэт притормозил рядом и предложил подвезти незнакомца в автомобиле, разукрашенном флагами.

При виде флагов на самом большом автомобиле во всем городе избиратель охотно в него уселся. И заявил, что его прямой долг – отдать свой голос той бюджетно-налоговой системе, которая сделала нас теми, кто мы есть, дабы хлеб бедняка не облагали налогом ради обогащения богатея. Или, может статься, он стремился отдать свой голос той системе протекционистской реформы, которая еще теснее свяжет нас с нашими колониями долгосрочными узами и обеспечит рабочими местами всех и каждого.

Но не к избирательному участку покатил автомобиль: промчавшись мимо, он выехал из города и по узкой, белой, петляющей дороге поднялся на самую вершину меловых холмов. Там поэт оставил машину, и выпустил недоумевающего избирателя на траву, и сам уселся на землю, подстелив плед. Избиратель долго распространялся об имперских традициях, заложенных нашими праотцами, кои должно ему поддержать своим голосом, или же о народе, угнетаемом феодальной системой, устаревшей и упаднической, которую давно пора уничтожить, а может быть, реформировать. А поэт указывал ему на крохотные кораблики, блуждающие по залитой солнцем глади морской, и на птиц далеко внизу, и на домики, стоявшие еще ниже птиц, и на струйки дыма, которым никак не дотянуться до холмов.

Поначалу избиратель, плача как дитя, требовал избирательную кабину; но спустя какое-то время подуспокоился – вот только когда до вершины холма доносилось слабое эхо одобрительных возгласов и аплодисментов, избиратель принимался яростно обличать злоупотребления радикальной партии, а может статься – я, признаться, не помню, что там рассказывал мне поэт, – превозносил ее немалые заслуги.

– Поглядите на эти творения древние и прекрасные, на меловые холмы и старинные домики, и утро, и серое море в солнечном свете, что, рокоча, омывает все берега мира. И в этом-то месте людям вздумалось сходить с ума!

А пока стоял там избиратель – за его спиной раскинулась бескрайняя Англия и к северу уходили гряда за грядой пологие холмы, а перед ним мерцало и искрилось море, слишком далеко, чтобы можно было расслышать рев волн, – проблемы, будоражившие город, внезапно показались ему не такими уж и важными. Но он все еще злился.

– Зачем вы привезли меня сюда? – повторил он.

– Потому что весь город сошел с ума, и мне было одиноко, – объяснил поэт.

И указал он избирателю на старые искривленные кусты терновника и объяснил, в какую сторону дует ветер вот уже миллионы лет, налетая с моря на заре; и рассказал о штормах, кои наведываются в гости к кораблям, и что у них за имена, и откуда они приходят, и какие течения гонят перед собою, и куда уносятся ласточки. И поведал поэт о холме, на котором сидели они, и о том, когда приходит лето, и о еще не расцветших цветах, и о разноцветных бабочках, и о нетопырях и стрижах, и о помыслах сердца человеческого.

Не умолчал он и о полуразрушенной ветряной мельнице на холме и о том, как детям представляется она загадочным стариканом, который с закатом дня восстает из мертвых. А пока говорил он и пока одинокую ту вершину обдувал морской бриз, из сознания избирателя постепенно выветривались бессмысленные фразы, так долго его загромождавшие, – «подавляющее большинство», «стяжаем победу в борьбе», «терминологические неточности», – а заодно и запах керосиновой лампы, повисающий в душной классной комнате, и выдержки из древних речей, изобилующие длинными словами. Все это отсеивалось, пусть и медленно – и избиратель наконец-то смог рассмотреть и бескрайний мир, и чудо моря. И минул день, и сменился зимним вечером, и настала ночь, и густо почернело море, и примерно тогда же, когда звезды, мерцая, вышли поглядеть на ничтожность нашу, избирательный участок в городе закрылся.

Когда же эти двое вернулись в город, суматоха на улицах уже сходила на нет; ночь сокрыла броскую безвкусицу предвыборных плакатов; а когда шум стих, прибывающий прилив поведал древнюю повесть о морских глубинах, которую узнал еще в юности, – ту же самую, что некогда рассказывал каботажным судам, а те привезли ее в Вавилон по реке Евфрат еще до того, как пала Троя.

Я, конечно, осуждаю своего друга поэта, несмотря на все его одиночество, за то, что он помешал избирателю принять участие в выборах (а ведь это долг каждого гражданина!); но, наверное, это не так уж и важно, поскольку исход был предрешен заранее – ведь проигравший кандидат, либо по бедности, либо в силу чистого безумия, так и не удосужился поддержать ни один футбольный клуб.

Бедное тело

– Почему ты не танцуешь и не радуешься вместе с нами? – спросили у одного тела.

И оно поведало свою печаль. Оно сказало:

– Я связано с жестокой и беспощадной душой. Она тиранит меня и не дает покоя, не позволяет мне танцевать с себе подобными и заставляет делать свою ужасную работу; не разрешает заниматься приятными мелочами, которые доставляют радость тем, кого я люблю, а заботится лишь о будущем, когда выжмет из меня все и оставит на корм червям. Притом требует