Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

рассыпало над походным лагерем щедрую горсть лун – лун золотых и серебряных, кои истощают год; миновали осень и зима, наступила весна; а воины все охотились да пировали.

И вот как-то раз весенней ночью шел у костра пир горой, и звучали рассказы об охоте, и бесшумные мотыльки, выпорхнув из тьмы, переливались многоцветьем красок в отсветах пламени и, вновь поблекнув, терялись во мраке; ночной ветерок холодил воинам шеи, а костер дышал теплом им в лица. Отзвучала очередная песня, и воцарилась тишина, и вдруг Арлеон вскочил на ноги, вспомнив Каркассон. Музыкант провел рукою по струнам арфы, пробуждая звучные аккорды, – точно шустрый, живой народец отплясывал на бронзовом полу, – и раскатилась музыка в ночном безмолвии, и возвысил голос Арлеон:

– Если купель багровеет от крови, колдунья знает, что в горах идет война, и жаждет услышать боевые кличи королевских воинов.

И внезапно все грянули хором: «Каркассон!» При этом слове их праздная леность развеялась – так от сновидца, разбуженного криком, отлетает сон. Вскорости снова выступили воины в великий поход, в котором уже не было места ни проволочкам, ни колебаниям. Не остановили их битвы, не устрашила пустынная глушь, не изнурили хищные годы – воины Каморака шли все вперед и вперед; и вело их вдохновение Арлеона. Музыка Арлеоновой арфы рассеивала древний, безмолвный мрак; с песней вступали они в бой со страшными дикарями и выходили из боя с песней, вот только голосов звучало все меньше; они приходили в долинные деревни, что полнились колокольным перезвоном; видели, как в сумерках зажигаются окна домов, где обретает приют кто угодно, только не они.

Странствия их стали притчей во языцех, и родилась легенда о нездешних, не ведающих покоя скитальцах. О них вспоминали с наступлением ночи, когда жарко пылает огонь в очаге, а с застрех стекает дождь; когда поднимался ветер, малые дети боялись, что это Те, Кто Не Знает Роздыху, с грохотом мчатся мимо. В причудливых преданиях рассказывалось о воинах в старинных серых доспехах, что шагают по гребням холмов в сумерках и нигде не просят пристанища; а матери говорили своим сыновьям, которым дома не сиделось, что серым странникам также когда-то прискучило дома, а теперь вот отдых им заказан и обречены они брести все вперед и вперед под дождем и яростным ветром.

Но путников в долгих скитаниях сперва воодушевляла надежда добраться до Каркассона, а потом – гнев на Судьбу; под конец же они шли все вперед и вперед, потому что идти вперед казалось проще, чем задуматься.

Много лет блуждали они по свету и сражались со многими племенами; в деревнях рассказывали им предания, а праздные певцы пели песни; и все слухи о Каркассоне по-прежнему приходили с юга.

И вот однажды пришли скитальцы в холмистый край, где жила легенда, будто бы в трех долинах оттуда в ясный погожий день можно увидеть Каркассон. И хотя одолевала путников усталость, и осталось их немного, и изнурили их годы, приносившие только битвы, воины тотчас же устремились вперед, все еще ведо́мые вдохновением Арлеона, что с ходом лет убывало, хотя он по-прежнему слагал мелодии на своей старой арфе.

Весь день напролет спускались они в первую долину и еще два дня поднимались по склону наверх, и дошли до Града, Который Невозможно Взять Штурмом: стоял тот град под горой, и врата его были накрепко заперты от чужаков, и обходной дороги не было. Справа и слева разверзались отвесные пропасти – насколько хватало глаз и как рассказывают легенды, и путь пролегал через город. Так что Каморак выстроил оставшихся воинов в боевой порядок и повел в последнюю для них битву, и двинулись они вперед по хрустким костям древних непогребенных армий.

Никакой часовой не преградил им путь в воротах; ни одной стрелы не сорвалось с боевых башен. Один-единственный житель поднялся на вершину горы, а остальные попрятались в укрытиях.

А на вершине горы в глубокой, словно чаша, впадине тихо бурлил огонь. Но если кинуть в огонь камень, что обыкновенно проделывал один из горожан при приближении врагов, гора начинала извергать камни – шквал за шквалом, три дня подряд; и раскаленный град сыпался на город и повсюду вокруг него. Как только воины Каморака ударили тараном в ворота, в горах послышался грохот, позади атакующих упала громадная каменная глыба – и покатилась в долину. Следующие два камня угодили на железные крыши домов впереди. Когда же воины прорвались в город, камень обрушился на них в тесноте узкой улочки и смял еще двоих. Гора дымилась и пыхтела, и с каждым тяжким выдохом очередной обломок скалы либо низвергался на одну из улиц, либо отскакивал от массивной железной кровли, и вверх медленно тянулся дым – все выше, и выше, и выше.

Когда воины прошли через весь город по длинным безлюдным улицам к запертым воротам по другую сторону, в живых оставалось только пятнадцать. Когда же они сокрушили ворота, осталось десятеро. Еще трое были убиты на подъеме вверх по склону, и двое – когда проходили мимо жуткой впадины. Остальным Судьба дозволила спуститься немного вниз по противоположному склону горы – и только тогда забрала еще троих. Уцелели лишь Каморак с Арлеоном. И сошли они в долину, и настала ночь, подсвеченная вспышками огня с роковой горы; и до самого утра оплакивали эти двое своих соратников.

Но с рассветом вспомнили они о своей войне с Судьбой и о своем твердом решении добраться до Каркассона, и Арлеон дребезжащим голосом затянул песню, извлекая обрывки мелодии из своей старой арфы, и поднялся на ноги, и зашагал, обратив лик свой на юг, как делал вот уже много лет, а за ним шел Каморак. Когда же наконец миновали они третью долину и поднялись на вершину холма, залитую золотым вечерним светом, старческие глаза их различили лишь мили и мили леса да птиц, летящих в гнезда на ночлег.

Побелели бороды скитальцев, долгий и тяжкий путь проделали они, и пришло для них время, когда человеку положено отдыхать от трудов своих и грезить в чутком сне о минувших годах, но не о будущих.

Долго глядели они на юг; солнце село за дальними деревьями, светлячки зажгли свои фонарики, и вдохновение покинуло Арлеона и отлетело от него навсегда – вероятно, услаждать грезы мужей помоложе.

И молвил Арлеон:

– Мой король, я больше не знаю пути к Каркассону.

И улыбнулся Каморак, как улыбаются старики, у которых мало повода для радости, и ответствовал:

– Годы проносятся мимо нас, точно гигантские птицы,