Быть Хокингом - Джейн Хокинг

Тем временем я наконец-то с облегчением поняла, что мое интеллектуальное странствие близится к концу. Мне не нравилось думать о том, сколько времени потребовалось на написание диссертации: признаться честно, на это ушло двенадцать лет и два ребенка. Мой научный руководитель Ален Дейермонд был прав, когда настоял на том, чтобы я осталась в Лондонском университете: любой другой уже давно исключил бы меня. Путь был тернистым и трудным; когда я в унынии считала его нескончаемым, появился Джонатан и стал моим болельщиком на финишной прямой. Джонатан выражал достаточный интерес к теме исследования, чтобы придать мне сил; в конце каждого дня он спрашивал, чего мне удалось достичь, выслушивал несколько поэтических строк и помогал сортировать картотеку и кипу заметок, написанных на обрывках бумаги. Этой поддержки было достаточно для того, чтобы я сконцентрировалась на написании последней главы диссертации, темой которой стал анализ языковых особенностей популярной кастильской поэзии позднего Средневековья.

Кастильская лирика была жизнерадостной и многоцветной, изобилующей характерными для средневекового искусства образами садов, растений, фруктов, птиц и животных, символизирующих многогранность любви. Многие из них имели религиозные коннотации и встречались в культуре всех европейских стран. Сад символизирует привлекательные черты возлюбленного, а также добродетели Девы Марии. Фонтан в центре является как источником жизни, так и символом плодородия.

Яблоко – это греховный плод, груша – фрукт божественного искупления, но в светском контексте оба этих фрукта символизируют сексуальность. Роза обозначает мученичество и Деву Марию, но также это и один из самых распространенных образов, передающих чувственную красоту возлюбленной. Испания создает собственный ряд ярких образов, почерпнутых из ее красочных пейзажей. Фрукт, который пробует несчастная монахиня, – это горький лимон, в то время счастливые возлюбленные прогуливаются в тени сладко пахнущей апельсиновой рощи. Оливковая роща также становится местом встречи возлюбленных. Тот факт, что многие из этих образов прослеживаются в поэзии евреев сефардской диаспоры, изгнанных из Испании в 1492 году, а также в поэзии Нового Света, говорит об их ранних фольклорных истоках. Тематически эти стихотворения поддерживают непрерывность традиции, связавшей их с галийскими и мосарабскими предвестниками: кантигами и харджами. Песни обычно исполняются девушками, повторяется мотив отсутствия любимого, влюбленные встречаются на рассвете, в стихах фигурирует образ матери.

В краткие получасовые промежутки занятий в будние дни мне стало непривычно легко работать. Петь по выходным также получалось все лучше и лучше. Я жадно атаковала любую партитуру, предложенную Найджелом – моим личным Свенгали[135], – будь то Шуберт, Шуман, Брамс, Моцарт, Бриттен, Бах или Перселл. Благодаря Стивену, я быстро обзавелась собственной нотной библиотекой, так как он задаривал меня сборниками всех этих композиторов на день рождения, Рождество и по другим праздникам. Иногда меня приглашали спеть сольную партию в церкви. Сначала я испытывала жуткий страх сцены, но постепенно он стал спадать, и тогда голос, который Найджел своими усилиями превратил в инструмент, поразил меня саму. Из меня исходил звук, имеющий мало общего с моей тихой, неуверенной речью. Мощный и уверенный, это был чей-то чужой голос, голос уравновешенного, сильного и независимого человека.

В один из весенних выходных к нам в гости приехали мой брат Крис и его жена Пенелопа с новорожденной дочерью. Я представила Джонатана как нового друга. Они не требовали от меня отчета об обстоятельствах, которые мне и самой было бы трудно объяснить. Они оказались восприимчивой публикой, оценившей наше выступление, состоящее из нескольких песен. Позднее Пенелопа сказала, что во время пения атмосфера в гостиной была наполнена волшебством, как если бы на наш дом снизошел неземной покой. Ее слова еще больше укрепили мое доверие к нашему новому другу. Крису очень понравился Джонатан. Перед отъездом он отвел меня в сторону специально, чтобы сообщить, что он находит Джонатана прекрасным человеком, особенно подчеркнув в нем замечательный византийский разрез глаз. Позже он позвонил мне из Девона. Мы долго разговаривали по телефону, обсуждая мою ситуацию и то, как она изменилась. Я очень серьезно отнеслась к совету, который мне дал Крис. Он сказал: «Ты стояла у руля своей маленькой лодки долгие годы, управляя ею в бурных волнах неизведанных морей; если появился человек, готовый взойти на борт и отвести твою лодку в безопасную гавань, то ты должна принять его помощь».

Тем летом нас посетила бывшая директриса школы Сент-Олбанс, мисс М. Хилари Гент. Визит к нам стал частью ее ежегодного турне по стране, в процессе которого она посещала бывших коллег и учеников, с кем общалась на протяжении своей многолетней преподавательской карьеры. Память мисс Гент на лица, имена и обстоятельства была исключительной. Она создала собственную социальную сеть, наводя контакты между бывшими ученицами и бывшими учителями, а также знакомя людей, которые никогда не сталкивались в школе. Весьма наблюдательная, она в прежние годы проявляла беспокойство в связи с моей усталостью и утратой присутствия духа и старалась поддержать меня, посылая мне немного формальные, но ободряющие письма и снабжая адресами девушек из Сент-Олбанса, переехавших в Кембридж. Я редко пользовалась этой информацией, поскольку моя жизнь настолько осложнилась, что я предпочитала компанию пожилых людей – ведь я сама в возрасте тридцати трех лет столкнулась с проблемами старости и нуждалась в философском взгляде человека, который так же, как и я, имел дело с болезнью и смертью.

Примерно раз в две недели я посещала самого пожилого человека из всех, кого я знала: миниатюрную седовласую Дороти Вулард, бывшую художницу. Я сидела с ней в ее уединенном жилище, слушала ее рассказы о прошлом, сочувствовала ее недовольству в связи с ограничениями ее нынешнего положения. Ее комната становилась тихим оазисом одиночества и раздумий в моей перенасыщенной делами повседневной жизни. Дэ-Вэ, как мы ее называли, преподавала в Бристольской школе искусств; девочкой она видела королеву Викторию – крохотную старушку, приехавшую с королевским визитом в Бристоль. Она рисовала картины для кукольного дома королевы Мэри в Виндзорском замке, а во время Первой мировой войны работала в Адмиралтействе, рисуя карты. Она ни разу не была замужем, но долгие годы заботилась о своем обожаемом учителе, в старости прикованном к инвалидному креслу. Его портрет, ее величайшее сокровище, висел в ее комнате среди обширной коллекции ее собственных мастерских гравюр и акварелей. В возрасте, когда большинство людей уже не занимаются полезной деятельностью, она переводила книги на азбуку Брайля. Она сохранила проворность движений в свои девяносто лет и была настолько гибкой, что однажды поразила моих родителей, встав из-за стола и нагнувшись, чтобы коснуться пальцев ног. Свое долголетие (она прожила до ста лет) и бодрость она частично относила к эффектам чая yerba mate, южноафриканского сбора, которым всегда меня угощала. Среди моих пожилых знакомых только мисс Гент, бывшая на десять лет моложе, могла сравниться с ней во внимательности, ясности мышления и сообразительности. Им обеим была дарована восприимчивая мудрость старости и чувствительность к проблемам больных людей – качества, которых, как мне всегда казалось, не хватает молодым.