Том 3. Письма и дневники - Иван Васильевич Киреевский

котором он посылает тебе свое объятие. Ему теперь, слава Богу, гораздо лучше, он живет в городке Верне, недалеко от Баден-Бадена, заметно выздоравливает и далее пишет. Вот что он пишет к Вяземскому: «Я думаю опять взлезть на свою музу и задать ей поэму». В Италию он, кажется, не поедет.

Однако пора кончить. Прощай покуда.

Весь и вечно твой П. Киреевский.

26. Н. М. Языкову

12 апреля 1833 года

Москва

Христос воскресе! Обнимаю тебя и поздравительно, и благодарственно за «Сочинения Языкова»! Впрочем, на этот раз я тебя благодарю за появление «Сочинений Языкова»[827] и наслаждение, доставленное мне их совокупностью, а еще и за экземпляр, которого я ожидаю от твоей великой и богатой милости и с твоим рукоприкладством и за который буду еще благодарить тебя впредь. Присланные из Петербурга 11 экземпляров текли, аки мед сладостный, по моим усам, а в рот ко мне не попали, потому что их было 11, а персон, ассигнованных на получение оных — 12, и я только с тем согласился быть двенадцатым, чтобы уже без всякой совестливости требовать у тебя дополнительного двенадцатого экземпляра, который в вознаграждение за мое точное и бескорыстное доставление 11 остальных должен быть украшен твоим собственным, законным и подлинным рукоприкладством.

Благодарю тебя также и за твое письмо, из которого видно, что ты на меня не сердишься, несмотря на мое долгое молчание. Только в нем есть один пункт, который меня испугал: что за мысль подавать в отставку, уже выслуживши срок на получение чина и не дожидаясь чина, которого ты теперь вправе требовать по всей справедливости, тем больше что уже давно пошло об тебе представление! Получивши его, другое дело: тогда я не только не пожелаю, чтобы ты нес тяжелое бремя хлопотной межевой службы еще до следующего чина, но и сам последую твоему примеру, наскуча всем бренным блеском мирской славы, суетами честолюбия и трудами, связанными с званием всякого государственного мужа. Но покуда, ради Бога, не торопись, зачем терять плоды двух лет, по счастью, уже прошедших?

Однако опять пора кончить и отложить все, что я еще хотел писать до следующего раза. Покуда вот главная новость: говорят, что есть верные доказательства, что Марлинский жив, несмотря на все прошедшие слухи, и что даже есть недавние письма от него самого. Покуда прощай. Все наши, слава Богу, здоровы, тебя обнимают, благодарят, поздравляют и с тобой христосуются.

Весь и вечно твой П. Киреевский.

Скажи, пожалуйста, как поступить с Вальтер Скоттовой «Историей Наполеона»[828]? Папенька говорит, что ты ему сказывал, что она тобою у Погодина куплена, а Погодин уверяет, что ты не покупал и требует назад, отдать ли ее или не отдавать?

27. Н. М. Языкову

3 мая 1833 года

<…> Посылаю тебе трофей, взятый моей стрелецкой удалью у девятнадцати соперников, между которыми не было худых стрелков, а было несколько и таких, которые считаются первыми стрелками царства Московского! Да будет он тебе памятником моего славного на стрелецких состязаниях имени, хоть и басурманскими буквами на нем иссеченного! Да освещается он взмахами поэтической десницы твоей, да заменит бренное стекло благородным металлом, не уступающим и тогда, когда удар судьбы его повергает об пол, и да приближается чаще к вещим устам твоим, миру во славу, тебе во услаждение, всяческому же плену суеты мирской во забвение.

Но только — ради моих победных выстрелов! Да не подвергается Межевая канцелярия общей участи мирских сует! Что тебе значит подождать по высшей мере месяца полтора или два? А между тем получишь чин без всякого сомнения, потому что сам Богдан Андреевич[829] говорил, что представление пошло в Петербург давным-давно и что ответ должен быть скоро.

Твое последнее письмо от 15 апреля заставило меня несколько беспокоиться об участи писем гр. Хвостова[830], его стихотворений и книг Иакинфа[831], из которых первые отправлены мною еще на Святой неделе, а последние в середу на Фоминой. Неужели письма и посылка к тебе идут так долго? Или не оттого ли это, что я их адресовал в Симбирск? Очень будет досадно, если почта их потеряет, потому что там есть между прочим одно рукописное послание Хвостова к Жуковскому, которое начинается так:

Оставя норд, земное изголовье,

Чтобы с теплом в запас глотать здоровье,

Ты посетил Неаполь, Рим,

Надеемся и часто говорим.

Это одно из самых гениальных произведений Хвостова, в котором отражается между прочим и дух новейшей романтической эстетики. Тут же, кажется, было письмо и от Погодина. Погодин идет прямо в Лопы де Веги! Я к тебе уже писал, кажется, что он на святках поехал недели на две в деревню и воротился оттуда с трагедией «Борис Годунов», в которой он уже и тем пошел дальше, что написал ее прозой, и в которой есть сцены действительно хорошие, а теперь он под Светлое Воскресенье отправился опять к себе в деревню и на Фоминой возвратился еще с новой трагедией «Дмитрий Самозванец»! Этого он еще никому не читал, но каков молодец! Теперь он совсем приводит в отчаяние Хомякова: Хомяков уже давно хочет писать «Ляпунова», Погодин хочет также и уж, верно, предупредит его!

«Самозванец» Хомякова, вероятно, скоро выйдет. Вообрази, что его «Ермака» разошлося едва экземпляров десяток! Как досадно, что театральная цензура не пропустила «Самозванца», а нам Бог дал такого актера, который всякому драматику истинное утешение! Это Каратыгин[832]. Он теперь в Москве, дал здесь 12 представлений и дня через три опять уезжает в Петербург. Все, которые видели его в Петербурге года два тому назад, говорят, что его талант вырос до невероятности; и в самом деле, теперь нам можно им похвалиться: за исключением берлинского театра, я видел все лучшие театры Германии, т. е. дрезденский, мюнхенский и венский; а из берлинского театра я также видел в Дрездене Крюгера[833], который там играет все первые роли. Грех сказать, чтоб там не было актера лучше Каратыгина; хоть немногие, но есть там люди, которые выше его, как, например, Эсслер в Мюнхене и Паули в Дрездене; но Эсслеру 70 лет, а Паули не дала природа красоты, вообще эти люди занимать первых ролей не могут, и можно сказать смело, что перворольцы берлинский, мюнхенский, дрезденский и венский ниже Каратыгина, и гораздо, а это видеть было приятно русским очам моим. Все представления, когда он играл, были