Полярный круг - Юрий Рытхэу

В комнату вошел Алексей.

Мать обрадованно кинулась к нему.

— Леша, милый…

— Подожди, мать, — остановил ее Петр Тимофеевич, — Алексей, есть серьезный разговор…

Но Петр Тимофеевич не знал, с какого конца зайти.

— Одним словом, можешь ты нам сказать, как надо обращаться с ними?

— С кем — с родителями или с Маюнной? — простодушно спросил Алексей.

— С Маюнной сам справишься… Вот с родителями ее, с Павлом Григорьевичем и Верой Ивановной, — пояснил Петр Тимофеевич.

— Нормально, — коротко ответил Алексей. — Люди они хорошие, добрые… Ну, что еще добавить? Грамотные, Павел Григорьевич в университете учился здесь, в Ленинграде.

— Да что ты говоришь! — всплеснула руками Елена Федоровна. — То-то я сразу заприметила, у него что-то есть такое. На У Тана похож.

— У Тан — тот с Бирмы родом, а Павел Григорьевич — чукча, арктический человек, — наставительно сказал Петр Тимофеевич. — Ну, задал ты нам задачку, сынок, — вздохнул Петр Тимофеевич. — Ты, Алеша, в случае чего, если мы что не так сделаем, — дай знать. Не опозориться бы перед ними.

Виталий Феофанович поправил очки и сказал:

— Да, я вот читал, что народ этот гордый и легко ранимый. Так что поосторожнее с ними…

— Ты, Виталий, не пугай нас цитатами! — сердито сказала Елена Федоровна. — Зовите лучше гостей к столу.

Петр Тимофеевич постучал в дверь и торжественно произнес:

— Дорогие гости, просим к столу.

Открылась дверь, и перед хозяевами предстали Кайо и Иунэут, принаряженные, аккуратно причесанные. А из другой двери вышли Алексей и Маюнна.

Маюнна была в белом платье, в том самом, в котором была на свадебном пиру в Улаке. Алексей в черном костюме и в красивом широком галстуке.

Виталий Феофанович не сдержался и громко крякнул.

— Пожалуйста, — сказала Елена Федоровна и подвела Иунэут к стулу. Посадив ее, она усадила рядом с ней Петра Тимофеевича, а сама уселась рядом с Кайо.

Завтрак длился так долго, что незаметно перешел в обед. После обеда хозяину пришла в голову мысль показать гостям город. Вызвали по телефону такси, посадили туда женщин и Алексея, а Петр Тимофеевич и Кайо сели в «запорожец» Виталия Феофановича.

На Сенной площади, которая уже называлась площадью Мира, как сообщил Виталий Феофанович тоном заправского экскурсовода, Кайо почувствовал волнение — здесь уже был тот Ленинград, который сохранился в его памяти.

Но когда машина вышла на Невский проспект, Кайо растерянно спросил:

— А где же трамвай?

— Какой трамвай? — удивленно отозвался Виталий Феофанович.

— Я хорошо помню, что по Невскому ходили трамваи. На пятом номере я ездил из общежития до Университетской набережной… И четверка здесь ходила, — растерянно бормотал Кайо, оглядывая ставший неузнаваемым проспект.

— Сколько помню себя — трамвая на Невском не было, — твердо заявил Виталий Феофанович.

— Нет, Павел Григорьевич прав, — вмешался Петр Тимофеевич. — До войны ходил. И после войны некоторое время. А сняли трамвайные пути, по-моему, когда праздновали двухсотпятидесятилетие Петербурга-Петрограда-Ленинграда… Ну что, не нравится такой Невский?

Трудно было разобраться в собственных чувствах. Кайо с таким нетерпением ожидал увидеть знакомую улицу…

— Красивее стал, — уклончиво ответил он.

Действительно, улица стала как бы шире, просторнее, а дома словно поднялись на несколько этажей выше. Гостиный двор сиял широкими витринами, и нескончаемый людской поток огибал его.

Виталий Феофанович обернулся и спросил:

— Куда дальше поедем?

— Павел Григорьевич, командуйте, — предложил Петр Тимофеевич.

— Если можно, я бы хотел, чтобы вы медленно проехали от Московского вокзала до университета, — попросил Кайо.

— Это можно, — ответил Виталий Феофанович и развернул машину.

Кайо снова увидел себя пареньком в ватнике и в мохнатой шапке-ушанке, шагавшим по Невскому проспекту. Сначала Кайо сел в трамвай и купил билет. Битком набитый вагон, проехав совсем немного, остановился, вошли новые люди и стали платить деньги. Кайо тоже еще раз заплатил. Он думал, что надо платить за каждый отрезок пути. В таком случае жалкий остаток денег мог быстро улетучиться, и Кайо решил, что пешком будет и дешевле и интереснее, так как в трамвае из-за множества пассажиров, закрывших спинами и мешками окна, ничего не было видно.

Спрыгнув с трамвая, Кайо увидел вдалеке коней. Они вздыбились над мостом. Кайо остановился, ожидая, что они вот-вот станут на ноги и поскачут по Невскому проспекту, распугивая людскую толпу. Только через некоторое время он догадался, что это скульптуры. Да и то после того, как разглядел голых мужчин, удерживающих коней. Их нагота в эту холодную морось выглядела неправдоподобной и снимала волшебство живого восприятия.

Переложив в другую руку фанерный чемодан, Кайо двинулся по Невскому, зная из рассказов спутников по поезду, что где-то там впереди есть большой мост, а за ним и университет, куда он держал путь.

Взойдя на Аничков мост, Кайо оглядел каждую конскую фигуру, дивясь мастерству скульптора, который сумел изобразить даже отдельные прожилки, проступающие сквозь толстую кожу. Напряжение мускулов было таким живым, что возле коней было тепло, и пар, исходивший от разгоряченных лошадиных тел, явственно доходил до озябшего Кайо.

Он даже подумал, а нет ли внутри коней особых трубочек с горячей водой, от которых темный металл будто теплеет?

Наглядевшись на коней и прочитав надпись, удостоверявшую, что их «лепил и отливал барон фон Клодт», Кайо зашагал дальше, оставив слева огромный квартал Гостиного дворца со следами недавнего пожара. Пройдя немного, Кайо остановился у щелястого забора. В раскрытые ворота виднелись работавшие люди. Строители восстанавливали разрушенный дом.

Это, видно, было красивое здание: кое-где виднелись остатки стен, украшенных лепкой, основания колонн. Дико и больно было видеть разрушенный людьми же большой красивый дом. На Чукотке издавна жилище было священно, и если оно подвергалось разрушению, так уже силами, неподвластными человеку, чаще всего ураганом. А здесь гремел ураган военный, разрушающий и человеческие жизни, и прекрасные дворцы.

Люди годами возводили дом, складывали его кирпич по кирпичу и, наверное, окончив стройку, долго праздновали, радуясь творению рук своих.

Даже в тундре, когда стойбище перекочевывало на новое место и заново ставили яранги, натягивали на них рэтэмы, любо было глядеть на человеческие жилища, хотя, конечно, трудно сравнить тундровую ярангу с дворцом.

А чтобы разрушить это чудо человеческих рук, потребовалось одно мгновение.

Трудно всему этому поверить.

На Невском разрушенных зданий было немного, но оттого, что вся улица была едина и прекрасна, такая, как она была описана во множестве книг, которые он читал, каждая рана, каждая щербинка в камне и на асфальте отзывалась болью в сердце Кайо.

А теперь — словно и не было почерневших от копоти, израненных домов.

Гостиный двор походил на человеческий муравейник. Живой, нескончаемый поток людей струился под аркадами, выплескивался на тротуар, снова исчезал за стеклянными витринами, протянувшимися по всему фасаду здания в два этажа.

Дом перед Казанским собором стал Домом книги. Это было радостно и удивительно. В те годы Кайо заходил сюда: здесь помещалась редакция издательства, которое выпускало книги на чукотском и других языках народов Севера. Товарищи Кайо переводили книги, участвовали в составлении книг для чтения, а некоторые даже сами писали стихи и рассказы. Интересно, сохранилась ли там редакция северной литературы?.. Наверное, сохранилась, ведь учебники продолжают выходить.

Да, многое изменилось в Ленинграде. Это видно даже по Невскому, который все эти годы стремились сохранять почти таким, каким его видел и описал великий Гоголь.

Кайо невольно обращал внимание на людей: это другая публика, и по одежде и по лицам.

Пожалуй, и тротуары стали шире. Или он, Кайо, стал меньше? А города растут, как люди. Нынче они даже стали опережать людей. И вырастают даже там, где никакое растение прижиться не может. Взять, к примеру, чукотские города…

Здравствуй, Невский проспект, здравствуй, Ленинград!

За Казанским собором Петр Тимофеевич предложил выйти из машины. Остановилось идущее следом такси. От Мойки все пошли пешком. Вдруг Кайо остановился. Он хорошо знал эту часть Невского — между Мойкой и Дворцовой площадью, — но вот этого никогда не видел. То есть он видел эту надпись, но не предполагал, что она будет сохранена и станет со временем высоким символом.

«Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…» — было написано на стене синей краской. Тогда, двадцать пять лет назад, эта надпись волновала прикосновением к пронесшейся беде, а теперь она вызывала благоговение, стала святыней…