Голова - Генрих Манн

— Они это знают по опыту, — сказал Куршмид спокойно.

Они обсудили, как получше извлечь выгоду из особых познаний и возможностей Куршмида. Прежде всего им следует делать вид, будто они незнакомы. На случай если бы доктор Мерзер проведал об их старых отношениях, они могут притвориться, что рассорились. Куршмида должен отрекомендовать Кнаку Мерзер, который захочет заработать на нем. Все, что Куршмид заработает своей осведомительной деятельностью наполовину в Париже, наполовину в Кнакштадте, надо отдавать Мерзеру. Пусть Мерзер думает, что ему достается часть, когда на самом деле он будет получать все. Тут дело пойдет как по маслу — ведь доктор Мерзер несомненно будет держаться за такое выгодное предприятие, на него положиться можно.

Не то с Кнаком. Сам он был в этом уравнении неизвестной величиной. Кнак ни разу серьезно не скомпрометировал себя. Он мог сделаться орудием международных преступников, но при этом оставаться невинным.

И его следовало считать невинным ради чести его класса, пока еще мыслимо поддерживать иллюзию…

Куршмид, став благодаря Мерзеру доверенным лицом, постарался, чтобы Кнак наткнулся на его недвусмысленную деятельность. Но ведь Кнак обязан охранять честь фирмы! А разве она не требует от него хотя бы внешней снисходительности к заблуждениям племянника? Он потихоньку устранил улики, и все осталось шито-крыто.

Не мешало и Терра сблизиться с ним, проявить к нему личное внимание. Кнак был болен. Как-то раз он слегка намекнул, кто виною его болезни. Но Терра решительно отклонил всякие недомолвки. Он предложил старику, пока не поздно, избавиться от ставшего ненужным племянника. Такая поспешность диктовалась только откровенно грязными нравами Мерзера; деловые же его методы, по мнению Терра, вполне соответствовали духу времени. Эти методы дозволены, даже если и считаются недопустимыми, они не противоречат уже ни одной из принятых норм, а только лицемерным условностям.

Но что же сам Кнак? Он страдал от этой двойной игры. При каждом новом столкновении традиционного патриотизма фирмы с расширившимся кругом ее деятельности процент сахара возрастал у него неуклонно.

Скорбно, слезливо смотрел он на предков, которые висели по стенам, чуждые всяким компромиссам. Международный концерн вооружений, естественный этап развития их почтенного предприятия, был им не по душе; внук же, при его нынешней слабости, боялся их. Ему хотелось бы повернуть назад. Синий передник, закоптелые руки, благочестивый и положительный вид деда взывали к его совести, тем более что воссоединение было не за горами. Следует ли считаться с возможностью воссоединения? Терра этого не исключал. Тогда Кнак стал исповедоваться.

Он исповедовался в самых сокровенных тайнах, которые, по его словам, до настоящей минуты ускользнули от внимания даже его одареннейшего сотрудника! Правда, взгляд из-под век, поднимавшихся уже с трудом, говорил: «Мы друг друга знаем. Именно тебе исповедуюсь я, ты мой самый близкий, самый осведомленный враг. Обмолвлюсь ли я хоть одним лишним словом? Отдамся ли тебе в руки? Так, значит, жизнь еще имеет для меня свою прелесть?» Такую волнующую игру перед самым своим концом познал этот столп буржуазии, который думал, что давно выиграл все ставки. Совесть! Загробная жизнь и ее карающие мероприятия не вполне исключены! И каково же исповедоваться перед тем, кто уже на земле замышлял возмездие! Как он насторожился! Терра и в самом деле постарался принять вид сообщника, которого ничто не способно смутить. Заразившись его гримасами, Кнак, которого все считали непроницаемым, тоже наморщил лоб и скривил рот… Однако документально не подтвердил ничего. Даже в таком состоянии он настолько еще владел собой, что вовремя лишился чувств.

Так дело и не было доведено до конца. Куршмид и Терра прибегли к сложным махинациям, с целью залучить в Кнакштадт главу административного совета, парижского магната собственной персоной. Когда это удалось, наступило уже лето 1907 года, предстоящая мирная конференция в Гааге[48] влекла за собой такие опасности, с которыми родственным предприятиям было легче бороться совместно.

Удушливый день, Кнак боится умереть. Ни намека на остроконечный живот, даже плечи опустились. Сюртук приходилось ежедневно утюжить, чтобы он не западал на тающем теле.

Жалкая лукавая маска преступника, серая, как пыльная тряпка. Челюсти вываливались, когда раскрывался рот, остатки ржавой щетины ниспадали с макушки и висков на глаза. Блуждающие глаза, скребущая рука, — а мощь этого разлагающегося полутрупа все еще держит народы во всеоружии ненависти и неколебимой воли к войне!

Терра покинул Кнака, когда явился гость. О нем доложили как о враче, иностранном специалисте. Он пробыл час, Кнак еще сохранил силы для совещаний, Терра и Куршмид были за дверью на своем посту. Минуту спустя после ухода гостя из кабинета хозяина Куршмид со всех ног налетел на него в коридоре. Не прошло и трех минут, как Терра, прочитав документ, через верные руки передал его в надежное место.

Он пошел к Кнаку, иностранный гость снова был там. Они с Терра испытующе оглядели друг друга; гость был румяный крепкий блондин, безукоризненно одетый. Так как правая рука его была спрятана, Терра наполовину вынул свою из кармана брюк; под ней обрисовались контуры какого-то предмета.

— Мне опять стало хуже, — пожаловался Кнак.

— Рецепт доктора непонятным образом исчез по дороге, — сказал Терра. — Господину доктору придется вторично написать его.

По соседству чем-то громыхал Куршмид, предварительно удалив секретарей. Рослый блондин, видимо, убедился, что пока ничего поделать нельзя; он ушел, предоставив больному соратнику выпутываться самому.

Кнак, в полуобморочном состоянии, обратился к Терра:

— Дорогой друг! У меня есть одно заветное желание. Но сперва дайте руку!

Терра подал левую, обмороку не следовало доверять вполне.

— Женитесь на моей дочке! Я отдам ее за вас.

Тут даже Терра отпрянул. Единственной дочерью Кнака была Беллона Мангольф. Вот каков его ответ на кражу сделанных им в письменной форме признаний! Терра наводящими вопросами выяснил положение. Да, Беллона собирается развестись. Мангольф, по-видимому, попал на службе в тупик, он будет попросту отставлен. Кнак заговорил вполне откровенно.

— Вы один достойны стоять во главе предприятия в качестве моего зятя. Разве я могу передать его в неопытные руки, когда наступают трудные времена! Ведь если вскоре не будет войны, от чего избави боже, — заключил Кнак, — экономический кризис неизбежен.

Возможно, он еще до тех пор уйдет из предприятия, многозначительно заметил Терра. Политические задачи как раз в настоящее время выдвигаются для него на первый план. С этими словами он оставил Кнака и отправился в Берлин к Ланна. Доклад его не терпел отлагательств. Терра решил не дожидаться скорого поезда. Автомобиль стоял наготове, когда ему передали просьбу госпожи Беллоны Мангольф захватить ее с собой.

Он даже не знал, что она здесь, и не поверил этому. Уловка старика, чтобы задержать его! Но когда он садился в автомобиль, появилась она сама, и ему пришлось покориться.

Не дождавшись, чтобы завели мотор, она принялась жаловаться. Брак ее несчастлив. Ее обманывали с самого начала, как она понимает теперь. На чью еще долю выпало столько страданий?.. Тут они сшибли какого-то человека. Автомобиль остановился, шофер спрыгнул; он помог старику подняться, потом сказал ему внушительно: «Это вы умышленно сделали». Старик завыл еще настойчивее; он хотел опять повалиться, но шофер не пустил его.

Неподалеку к заводу устремлялся поток рабочих; привлеченные криком, они с молчаливой угрозой обступили автомобиль. Терра подле скрытой вуалью дочери Кнака снял фуражку, автомобильные очки и показал лицо, так явно выражающее скорбь и омерзение, что угрожавшие отступили.

Шофер, по-своему истолковав гримасу Терра, сказал:

— Они это проделывают чуть ли не каждую неделю.

Но Терра вспомнил о том времени, когда был адвокатом бедняков. Как он дошел до того, чтобы сидеть рядом с дочерью Кнака, в то время как бедняк бросается под колеса? Он сам этого не понимал.

Белла сделала для приличия паузу. Лишь на шоссе она вновь заговорила вполголоса, словно одержимая одной мыслью. На чью еще долю выпало столько страданий? И если она нашла мужество мстить, то это вовсе не мужество. К чему месть, которая не задевает никого, кроме нее самой? Она любила Мангольфа; она никого не может любить, кроме него.

Тут неожиданно для нее Терра взял ее руку и проявил искреннее сочувствие. Он назвал ее честной натурой и товаркой по несчастью своей сестры, — последнее совсем некстати. Бедные женщины! Течение жизни влечет их к случайным целям, как его или тех рабочих, что, опустив руки, смотрят на несчастье своих собратьев.