Византийская тьма - Александр Говоров

— Вот что. Поступим с тобою по-евангельски. Делай как хочешь. Поезжай тогда в Пафлагонскую фему — оттуда ворох жалоб.

Явился Агиохристофорит, гоня перед собою кир Валтасара со связанными руками. Тот раскланивался, стараясь не терять благообразия, уставил немигающий взгляд на Дениса.

— У, лжесвидетель! — замахнулся Андроник, наведя сугубый страх на Валтасара. — Расстригли его, как я велел? Значит, он теперь не поп?

Толкнул его к Денису.

— Забирай, по римскому кодексу он принадлежит тебе. Если не желаешь проводить экзекуцию сам, крови, скажем, боишься, могу одолжить моих личных патриархов — Ной и Аввалиил до этих дел большие доки.

Бывший поп бухнулся на колени так, что задрожала мебель на каменном полу.

«Этот принц действительно непредсказуем, — подумал Денис. — Никогда нельзя быть готовым к поворотам его фантазии». Одно понимал четко — нельзя давать втянуть себя в кольцо каких-нибудь расправ.

Поэтому, переспросив, будет ли исполнено в любом случае его желание, и получив заверения, объявил — бывший кир Валтасар свободен, он не знает на нем вины.

— Тоже по-евангельски, значит? — саркастически заметил принц и велел Валтасара развязать. Бывший поп огляделся отсутствующими глазами и поспешил убежать.

Когда веранда принца наконец обезлюдела и Агиохристофорит остался с повелителем наедине, он подступил к нему с вопросом:

— Скажи, всевысочайший, снизойди до скудости моего ума. Ты же сам велел мне собрать сведения на этого Дионисия и вдруг…

Принц оторвался от чтения письма и косо взглянул на своего наперсника.

— А я не верю, что он человек оттуда, мать вашу так!

6

Фоти ликовала, узнав о предстоящем отправлении в Филарицу. Все в доме занимались укладкой вещей: оказалось, за малый период Денис успел нажить их много. Денис надеялся, что эти хлопоты и предстоящая дорога вдвоем и пребывание на родине избавят ее все-таки от дьяволиады.

И ему казалось иногда, что он этого достиг — особенно во время вечерних общих трапез, которые любил Денис. Ласкарь, подвыпив, красуясь пиками усов, провозглашал какие-нибудь лозунги в поддержку единой и неделимой, улыбались симпатичные Русины, чернокожая Тинья никак не хотела садиться с господами за стол, но прислуживала только Фоти, так и льнула к ней.

— Крестоносное воинство приблизилось к Босфору, — сообщал информированный лучше всех Костаки. И все тревожились, не займется ли оно, вместо битвы с агарянами, грабежом Византии, как уже бывало не раз.

Но потом ночью опять подступало это. Сидя на постели, Фоти раскачивалась и просто ныла, как от зубной боли, хотя она уверяла Дениса, что ничего у нее не болит. Что это было — сам диавол или предчувствие диавола, что хуже всего? Денис ни с кем не делился этой их бедой, иначе бы просто сказали, что кто-то навел на Фоти порчу…

Он пытался логически убедить ее, что в нем ничего диавольского нет, призывал задавать любые вопросы, проводить любые испытания. Но вопросы ее были по большей части вздорны, например, а почему в тебя все женщины влюблены, какая увидит, та сразу и влюбляется? Или: а почему ты хорошо по-нашему говоришь, хотя и не римлянин?

Денис понимал, что дело тут не в Фоти, а в каких-то враждебных силах, которые желают им зла. Но в каких? Бежать? Но бежать из Византии — куда? И его далекая родина, и Москва, которая была Кучковом, все это, как говорят греки, апо тин алли мериа, по ту сторону ветра.

Он надеялся, что, прибыв в Амастриду или в Филарицу, где теперь добрый и многомудрый кир Апокавк, он примет святое крещение и на Фоти его снизойдет, наконец, покой. В столице с ее конгломератом условностей ему это сделать совершенно невозможно. И на заботливые руки матушки Софии надеялся он…

А пока, почти каждую ночь, она в полутьме лампады сидела на постели, раскачиваясь, и плакала тихонечко, про себя — ой, ой, ой… Никому об этом сообщать было нельзя и никто об этом и не знал, кроме чернокожей Тиньи, которая не отходила от госпожи.

И вот настал последний день дворцовой службы Дениса, и он не мог дождаться, когда вахтенный колокол прозвонит полдень и он сможет уйти.

В этот день Византия встречала иерусалимское посольство. На рассвете отворились приморские врата и в город со скрипом потянулись обозы иерусалимцев, пошли их табуны, которые переправились еще вчера и у кромки моря ожидали рассвета. Народ, бросив все дела, сбегался смотреть на крестоносцев. Удивлялись, что все они одеты бедно, самые спесивые рыцари в обмотках из козьих шкур, в домотканых плащах, зато у каждого на плече какой-нибудь гордый крест — антиохийский круглый, иоаннитский острый, храмовнический красный.

Еще бы им не гордиться, не славиться! Узнав о приближении самого Гвидо де Лузиньяна, королевского регента (чин его приблизительно был равен чину принца Андроника), принц послал ему для встречи начальника ликторов Дадиврина, который в последнее время выделился смелыми речами. Дадиврин и подал Гвидо де Лузиньяну мысль о Никее.

И прежде чем вступить в столицу Византии, рыцарское воинство переночевало в маленьком городишке на расстоянии перехода от нее. Чуть свет, без излишнего шума, без телег, костров, молебнов и деклараций, как это было бы у римлян, рыцари неторопливо, всей броненосной массой подошли к ничего не подозревающим стенам Никеи и, выбросив вверх заранее заготовленные лестницы, затрубили в рог, объявляя войну. Никейцы, воображавшие, что злейший враг их нежится в столице, вскочив с постелей, стали метаться, хватая оружие, но было уже поздно. Иерусалимские лазутчики, перемахнув через высоченные стены, распахнули створы ворот.

Господи, какая была резня! Рассказывают об агарянах, о сарацинах ужасные вещи, но тут были христиане, вроде бы европейцы. К вечеру уцелевших никейцев собрали под конвоем у ворот их бывшей твердыни, и они, посыпав главу пеплом, отправились в столицу изъявлять покорность ненавистному принцу.

Поэтому и ехали-то иерусалимские рыцари гордо и выступали как победители. Что ни говори — мастера войны!

— Безумная роскошь! — удивлялся Гвидо де Лузиньян, когда его везли по Срединной улице возле Аргиропратов и форума Быка. — Безумное расточительство и ни кому не нужная роскошь! И как вы тут с ними живете, мессир?

Рядом ехал Альдобрандини, венецианский резидент, приглашенный к нему в качестве переводчика. Модно одетый, причесанный как дама и жеманный до предела, Альдобрандини действительно почти всю жизнь свою прожил здесь, ведь и мать его была гречанка.

— Не обольщайтесь, ваше высочество, — разочаровал он иерусалимского правителя. — Все это одна только позолоченная шелуха. Эти шестиэтажные здания, как клоповники, набиты беднотой. Эти дворцы, облицованные золотом, не ремонтировались лет двести, а то и все триста. Эта нарядная толпа состоит из бездельников, которые поколениями приучались жить на подачки…

— Не хотите ли вы сказать, мессир, что восточный Рим…

— О да, ваше высочество, именно так. Один жил тут умнейший генуэзец, старик Колумбус, растерзали его здешние подонки. Он говаривал, что Византия это то самое яблоко, которое висит потому, что нет руки, желающей его сорвать.

Гвидо де Лузиньян улыбался из-за забрала шлема, потому что одно такое яблочко — Никею — он сорвал накануне. И загадочные византийцы взирали на него с почтением, и гремели трубы на площади Августеон. Там на белом коне дожидался его сам легендарный Андроник (многие ли могут похвастаться, что при жизни сделались героями народных песен?). Ключ от Никеи приготовлен ему в виде подарка.

Дело еще в том, что судьба Гвидо де Лузиньяна напоминает судьбу принца Андроника. Незаконнорожденный отпрыск королевской династии, сын красавицы армянки, полюбившейся старику королю, он уже много лет стоял у подножия трона и если б не его хитрость и изворотливость, если б не его тоже необычайная физическая сила (в рыцарский век это было едва ли не главным аргументом) — давно бы наглеющие сарацины захватили священный Иерусалим. Недаром же, по сравнению с роскошными римлянами, иерусалимские рыцари просто бедны и мужиковаты и покрыты рубцами и загаром, словно пахари. Они и есть пахари войны, которая кипит ежеденно и ежечасно на рыжих холмах Палестины.

И он все-таки не король. А король Балдуин — наследственный владыка — но он чистый дебил. В Византии Алексей II этот только в кубики играет и с колесиком бегает, а всех узнает, спокойно шествует в церемониях и иногда даже разражается неглупыми фразами. В Иерусалиме же Балдуин не только никого не узнает, но просто под себя ходит. Низвести же его с престола Евидо де Лузиньян не решается — строптивые бароны тотчас поставят кого-нибудь из своей среды, но опять же не Гвидо де Лузиньяна!

Поэтому еще никогда не видясь, будучи знакомы только по переписке, они испытывали симпатию друг к другу.