Отныне и вовек - Джеймс Джонс

— Коктейль с шампанским, — ответил за него Маджио.

Томми бросил на итальянца уничтожающий взгляд и снова посмотрел на Пруита.

— Да, — сказал Пруит. — Наверно, можно коктейль.

— Ты меня извини, — улыбнулся Хэл. — Когда меня увлекает разговор, я забываю обо всем на свете. Даже о еде.

Хэл подозвал официанта, заказал коктейли, потом опять повернулся к Пруиту.

— Мне интересен твой тип интеллекта. Я люблю разговаривать с такими людьми. Они поддерживают мою угасающую веру в человечество. У тебя пытливый ум, остается только направить его в нужное русло.

— Меня никуда направлять не надо, — сказал Пруит. — У меня есть собственное мнение. Обо всем. Включая гомиков.

Сидевший напротив него Маджио предостерегающе замотал головой и нахмурился. Томми в это время смотрел в сторону.

Хэл тяжело вздохнул:

— Зачем же так грубо? Это неприятное слово. Мы, конечно, к нему уже привыкли, но все-таки. Я понимаю, тебе сейчас немного не по себе. Первый раз в нашей компании…

Пруит заерзал на стуле и поднял глаза на бесстрастное лицо официанта, который ставил перед ними коктейли.

— Да, — сказал он. — Верно. Мне, конечно, все это непривычно. Я просто хотел, чтобы сразу начистоту. Я не люблю, когда меня поучают.

— О! — Хэл поднял брови. — Это мне уже нравится.

— Послушай-ка, Хэл, — резко вмешался Томми. — Ты случайно не забыл, для кого мы его пригласили? Для меня или для тебя?

— Конечно, для тебя, моя радость. — Хэл улыбнулся. — Просто мне интересно поговорить с новым человеком.

— Говори на здоровье. Только, ради бога, не разыгрывай перед ним спектакль. Он по складу не интеллектуал. Пру, дорогой, я правильно говорю?

— Наверно, правильно. Я ведь даже до восьмого класса не доучился.

— Хэл — учитель французского, — вставил Маджио. — В колледже преподает. Что-то вроде частной школы. Учит детей богатых родителей. А Томми работает где-то в центре. Он про свою работу не любит говорить. Томми, где ты все-таки работаешь? — Маджио опять энергично помотал головой и подмигнул Пруиту.

— Я писатель, — сказал Томми.

— Это понятно, — кивнул Маджио. — Но ты ведь и на работу ходишь, да?

— В настоящее время мне действительно приходится работать, — сухо подтвердил Томми. — Но это временно. Как только я накоплю достаточно денег, я целиком посвящу себя литературе. А где я работаю, не важно. Мне эта работа все равно не нравится.

— Я и то ничего о нем не знаю, — сказал Хэл. — Даже где он живет. Он мне ничего о себе не рассказывает. А мне лично все равно, кто что обо мне знает. Кстати, принято считать, что учитель французского чуть ли не обязан быть таким. И это меня вполне устраивает. И между прочим, я даю сугубо частные уроки. Ни в какой школе я не преподаю. Ни в школе, ни «в чем-то вроде школы», — он улыбнулся Анджело. — Но, как я уже говорил, я не путаю работу и удовольствие, и эти кошмарные потомки миссионеров никаких претензий ко мне пока не имеют. Более того, я думаю, им втайне даже нравится, что я такой. Предполагается, что если ты нанял детям такого учителя, то, значит, ты человек светский, с широкими взглядами.

— Давайте еще выпьем, — предложил Маджио. — Мы от самого центра пешком топали.

— Что же ты мне не позвонил? — удивился Хэл. — Я бы за тобой заехал.

— Мы решили пройтись. Чтобы больше пить хотелось.

Хэл подозвал официанта:

— Гарсон! Еще раз то же самое. Знаешь, Тони, мне иногда кажется, ты со мной встречаешься только потому, что тебе это выгодно. — Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. — Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.

— Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, — запротестовал Маджио. — Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.

— Сегодня ваших здесь немного. — Хэл улыбнулся. — В середине месяца бывает гораздо больше.

Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.

— Бедный Блум, — вздохнул Хэл. — Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.

— Самоубийство — это для людей тонких, — сказал Томми. — А Блум — приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.

— Блум теперь обхаживает Флору, — грустно заметил Хэл. — Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. — Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. — Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?

— Да, — сказал Пруит. — Думал.

— Я догадался. — Хэл улыбнулся. — Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.

— За что же такая ненависть?

Хэл сделал брезгливую гримасу.

— Они — гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, — повторил-он. — Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!

— Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, — напомнил Пруит. — И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.

Хэл посмотрел на него и поднял брови.

— Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.

— Не знаю. Может, и мог бы.

Хэл улыбнулся:

— Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?

— Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.

— Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?

— Нет.

— Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности — софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех — категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.

— Ишь ты! — восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.

— Но поэтому-то понятие греховности и существует, — возразил Пруит. — Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?

— Я же тебе объяснил. — Хэл улыбнулся. — Я это слово употребил исключительно для сравнения. — Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: — Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.

— Нечего врать-то, — сказал Томми. — Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.

Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.

И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки — лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?