Том 6. Зарубежная литература и театр - Анатолий Луначарский

Я хочу остановить внимание читателя на маленьком разговоре Ричарда с Бэкингемом. Этот разговор показывает, какую вообще огромную роль играло в отношениях тогдашних интеллектов уменье притворяться — лукавое актерство. Глостер спрашивает в разговоре с Бэкингемом:

Кузен, умеешь ты бледнеть, трястись,На половине слова задыхатьсяИ снова речь без склада начинать,Как человек в отчаянном испуге?

Бэкингем

Еще бы нет! С трагическим актеромЯ потягаюсь в сумрачных речах:Оглядываясь, буду говорить,Бледнеть и вздрагивать при всяком шуме,Как пред опасностью. Владею яИ страшным взглядом, и притворным смехом —И ими я могу во всякий часДостойно поддержать мои затеи!35

Высокую марку именно такого рода актерства показывает сам Глостер в сцене с народом36. Она восхитительна по своему законченному лицемерию. Тем, кто не читал или не помнит ее, рекомендую прочесть. Здесь же ограничусь только указанием на то, что Глостер не только умеет скрыть свою косолапость, хищничество, воинственность, свой едкий, издевающийся сарказм, который для него так характерен; он надевает на себя маску христианина, молитвенника, почти святого человека, ненавидящего людскую, суету, — и все это для того, чтобы тем проще, тем легче закрепить за собой, может быть, мимолетное настроение народных масс, захотевших искать в нем короля, покровителя порядка! Позднее, уже когда исторические силы начинают поворачиваться против него, с какой невероятной отвагой ведет он свой разговор с королевой Елизаветой37, сватаясь к ее дочери! Сколько страстности, сколько движения, сколько подкупающей нежности скрыто в словах Ричарда! Может показаться, что даже превосходно его знающая и житейски опытная Елизавета окажется им обманутой… Во всяком случае, как ему ни трудно это, он вновь ставит огромную ставку и с прежним искусством и с прежним самообладанием создает целую новую систему политических взаимоотношений, целую систему союзов с теми, кого он страшно изобидел, чтобы вновь построить прочный фундамент под своими ногами.

Но фигура Ричарда III была бы совершенно незаконченной в наших глазах, если бы мы не видели, как строит Шекспир самую гибель Ричарда III. Ричмонд с большим войском идет против него. Один за другим плохие друзья Ричарда переходят на сторону врагов. Все более ясным становится, что враг этот подавляюще сильней. В то же время Ричард внутри неспокоен. После ряда других преступлений он убил ни в чем не повинных детей. Здесь мотив, который позднее развернул Пушкин в своем «Борисе», проявляется с огромной силой. Но Ричард — не Борис. Хотя он и чувствует угрызения совести, хотя в нем живет человеческая натура, которая не может, согласно тысячелетней традиции, не попрекать его, хотя бы во сне, бесчеловечной жестокостью — все ж он освобождается от всех этих страшных снов и упреков, от всего внутреннего беспокойства, когда наступает утро и когда надо идти в бой.

Мы можем только порекомендовать прочесть и эту совершенно гениальную сцену, где каждое слово рисует нам монументальный штрих страшного, чудовищного человека.

Здесь же ограничимся приведением последней призывной речи Ричарда, вдохновенно рисующей его макиавеллистическую политику, его уменье выбирать как раз то, что нужно сказать для воодушевления тех, кто на самом деле являются вовсе не его друзьями, вовсе не идеально настроенными «патриотами». Здесь сказывается больше чем наполеоновское знание психологии массы. А вместе с тем — какая внутренняя решимость, какое внутреннее спокойствие, пришедшее вслед за взволнованной ночью, чтобы осветить собой решающий момент борьбы!

Ну, джентльмены, станьте по местам.От грез и вздоров не смущайтесь духом;Про совесть трусы говорят одни,Пытаясь тем пугать людей могучих…Пусть наша совесть — будут наши руки,А наш закон — мечи и копья наши!Сомкнитесь же — и грянем на врага!Не на небо, так в ад войдем мы рядом.Что ж вам еще пред битвою сказать?38

Довольно о Ричарде III.

Конечно, фигура эта много грандиознее фигуры Бэкона, но бэконовские аморальные настроения во многом чрезвычайно родственны ричардовским. Это одна и та же формация, это один и тот же мир. Может быть, ближе подходит Шекспир именно к масштабу Бэкона, когда он создает незаконнорожденного сына Глостера — Эдмунда в великой трагедии «Король Лир».

Отметим сейчас же, что Эдмунд тоже имеет свое оправдание. Ричард пускается в беспощадную борьбу за власть и объясняет это тем, что он физически уродлив. Эдмунд пускается в такую же интригу и объясняет это тем, что он незаконнорожденный сын. Тут мы имеем дело с явным обобщением.

Шекспир спрашивает себя: почему зародился стиль людей, которые отдают свой разум на служение своему карьеризму, своему честолюбию, которые делают из этого разума такого опасного слугу, такой острый отравленный кинжал для своей воли? И он отвечает — да это все, так сказать, незаконнорожденные, это все люди, которым судьба не дала в руки всего того, что они хотели бы иметь. Это люди, которые считают себя обездоленными, обойденными и поэтому при помощи великолепно построенных интриг выправляют ошибки, по их мнению, допущенные природой.

Нужно сказать, что переводчик «Короля Лира» Дружинин в своем предисловии к этой драме дает превосходный анализ Эдмунда, — анализ настолько крепко очерченный, что мы предпочитаем прямо позаимствовать у него эту характеристику:

«Основной чертой его типа является та непринужденная наглость и бесстыдство, которые всегда помогают человеку лгать без зазрения совести и надевать на себя любую личину, действуя постоянно под влиянием одного преобладающего побуждения — во что бы то ни стало проложить себе дорогу, хотя бы при этом нужно было пройти — через трупы отца и брата. Эдмунд не просто узкий эгоист; он и не слепой злодей, способный находить наслаждение в том зле, которое он совершает. Эдмунд — богатоодаренная натура, но натура глубоко и рано испорченная, а следовательно, имеющая возможность воспользоваться своими необыкновенными дарованиями только во вред ближним. Гениальность Эдмунда сказывается в каждом шаге его, в каждом слове, потому что ни одного шага, ни одного движения не делает он, не обдумав, и такое постоянное обдумывание до того иссушает и голову и сердце Эдмунда, что он становится стар не по летам, что он научается управлять даже теми порывами молодых страстей, против которых так слаба бывает пылкая, легко соблазняющаяся юность»39. Другим несомненным признаком гениальности Эдмунда служит то, что все окружающие поддаются магическому влиянию его взгляда, его слова, общего впечатления его личности, которая женщинам внушает безумную страсть к нему, а мужчинам — доверие, невольное уважение и даже некоторый страх.

К этой характеристике мы хотим прибавить только знаменитый монолог Эдмунда, ибо этот монолог часто почти дословно совпадает с некоторыми положениями «свободной морали», к которой, хотя бы с оговорками, имеет тенденцию вплотную подойти наш Бэкон.

Эдмунд

Природе повинуюсь я, как богу:Из всех законов лишь ее законыСвященны для меня. Из-за чегоТомиться мне в цепях причуд житейских,И покоряться приговору света,И жить в ничтожестве за то, что яРодился в свет немногим позже брата?Я незаконный сын — пусть будет так!Я тварь презренная! За что ж я тварь?Мои члены стройны и красивы,Я смел умом и телом больше силен,Чем многие счастливцы, — для чего жМеня позорят именем позорным?Эдгар — законный сын, хотя отецЭдмунда больше любит, чем Эдгара.Пусть будет так — Эдмунд отнимет землюУ брата, у законного дитяти.Законный сын, Эдгар, — какое слово!Ну, мой законный брат, когда удастсяМне выдумка моя с запиской этой,Быть может, что Эдмунд — дитя стыда,Повыше сына признанного станет,Вы, боги, будьте с незаконным сыном!40

Третьим типом интеллектуалиста-циника, вооруженного умом против своих ближних, мы считаем шекспировского Яго. Обыкновенно он кажется самым загадочным из всей серии типов Шекспира, созданных в этой области. В самом деле, невозможно сказать, какими именно соображениями руководится Яго, когда он совершает свои искуснейшие маневры, направленные на гибель двух, в сущности, в худшем случае, безразличных ему существ, опасные для него самого и бесконечно жестокие.