Сын - Филипп Майер

Они с Шоуолтером, обшаривая палатки при свете луны, отыскали чистую форму Союза, что было совсем не трудно, федералы погибли в нижнем белье. Форму парни затолкали в свои седельные сумки.

— Мы едем в Калифорнию, — объявил Шоуолтер.

— Я сообщу, что вы погибли в бою.

— Дерьмо, — выругался Буск. — Боям конец. У этих ублюдков в синих мундирах сплошь «генри» и «спенсеры», да в придачу эта чертова автоматическая пушка. Не говоря уже о ботинках янки. Да я бы пришил любого за одни только ботинки.

— А это гребаное золото, — вмешался Шоуолтер. — Нашим ребятам платят расписками, которые превратятся в дым к тому времени, как они доберутся до дома.

— Я полковник.

— Илай, очень скоро мы проиграем величайшую войну в истории; возможно, мы уже ее проиграли, просто новость еще до нас не дошла. Я не хочу угодить в тюрягу к федералам, или чтоб по случаю смутного времени меня пристрелили парни из Местной самообороны, или, хуже того, героически погибнуть в решающей битве за хрен знает что.

Крыть нечем.

— Если вернешься в Остин, тебя расстреляют как дезертира. А война так и так закончится, уцелеешь ты или нет. Вали на запад и пошли за своей семьей.

— Не могу.

— Думаешь, мы протянули так долго, потому что великие воины?

Я все молчал.

— Ты настоящий сукин сын, — буркнул он. — Мне всегда было интересно, что ты за тип.

— Девочки, — ухмыльнулся Шоуолтер, — как вы думаете, эти ниггеры прерий отвалят нам немного золотишка?

Федералов погибло больше двух сотен, большая часть — в подштанниках. Обычно после боя чувствуешь себя как после доброй охоты, но сейчас на душе было тошно.

Двадцать восемь чероки погибли на месте, и еще четырнадцать тяжело раненных застрелили на рассвете их товарищи. Мы похоронили Шоу и Фиска, лица у обоих были разбиты до неузнаваемости. Я думал о детях Фиска и о детях всех остальных, у каждого из этих людей были близкие, дорогие им люди.

Из обоза я взял себе солонины и патронов для своей «генри». Летучий Мундир выдал Буску и Шоуолтеру по мешочку с желтым песком. Они были так счастливы, что я решил не пересказывать наш разговор с вождем.

Чероки не смотрели в нашу сторону. Они думали, что мы знали про пушку, и нам оставалось лишь оседлать лошадей и потрусить вниз, оставив чероки золото, все оружие, снаряжение и лошадей федералов. В стороне от дороги лежал мертвый человек в одних подштанниках, а дальше, на берегу ручья, еще один.

Я не мог избавиться от чувства, что переступил черту, за которой нет дороги обратно. А может, я пересек ее много лет назад, а может, ее вообще никогда не существовало. Все, что ты получаешь, принадлежало другим людям. Какие бы узы ни связывали меня, они перерезаны.

— Хорош ссать, — радовался жизни Шоуолтер. — Взойдет солнце, они разглядят свою добычу и смогут думать только о том, чтоб забрать все и смыться как можно скорее. Они напрочь забудут о нас!

— Возможно, ты и прав, — не стал я спорить.

Буск ехал далеко впереди. С того момента как мы похоронили ребят, он со мной не разговаривал.

У подножия горы мы разделились, я пообещал парням разыскать их в Калифорнии, когда война закончится. С Ниггерами Богатых Людей было покончено прямо сейчас. Я сказал на прощанье несколько слов, чтоб они по моему лицу ни о чем не догадались.

Вдалеке послышались выстрелы: чероки кончали своих раненых. Я проводил взглядом Буска и Шоуолтера, а потом снял подковы со своего коня, объехал еще разок подножие горы, меняя направление на каждом скальном выступе и после каждого ручейка. Буск и Шоуолтер наверняка не станут заботиться о своих следах. Я надеялся, что индейцы их не догонят, но это было маловероятно, люди вокруг меня долго не живут, чероки обязательно их поймают; их, но не меня, и в этом я тоже был уверен.

Спустя месяц я вернулся в Остин. Война кончилась еще весной.

Пятьдесят три

Дж. А. Маккаллоу

Нет, она точно шлюха или лесбиянка. Мужик в женском теле; загляни под юбку — и увидишь член. Лгунья, интриганка, холодное сердце и сухая пизда, да просто потаскуха. Впрочем, она не принимала это на свой счет. Пустые слова.

Быть мужчиной означает жизнь без правил. Можно в церкви говорить одно, а в баре — другое, и все будет правдой. Можно быть прекрасным мужем и отцом, добрым христианином и при этом трахать каждую секретаршу, официантку и проститутку, которая на глаза попадется. У них есть такой специальный сигнальный код: подмигнуть, кивнуть — я имел эту девицу, или няню, или стюардессу, эту горничную или инструкторшу по верховой езде. Но малейший намек, что она далеко не девственница (у нее, в конце концов, трое детей), означает пожизненное проклятие, позорное пятно, алую «А»[133].

Не то чтобы она жаловалась, просто не уставала удивляться: то, чем гордятся мужчины, — потребность быть лучшим во всем, быть значительной фигурой — считается пороком для нее. Пока Хэнк был жив, такого вопроса не возникало. Вероятно, они полагали ее амбиции продолжением его и не возражали, чтобы женщина вела дела, только под контролем мужчины.

Но какое ей дело? Большинство мужчин нагоняют тоску, ей вообще скучно с людьми; пятнадцать лет она наблюдала, как развивается и меняется Хэнк, и не уставала удивляться. Она не намерена пожертвовать свободой ради чего-то менее значительного. В первые годы после смерти Хэнка она переспала с несколькими мужчинами, из них женат был только один, но чувства ее либо постепенно угасали, либо внезапно пропадали; все они — не Хэнк и не могли быть Хэнком. Ночами, когда оставались силы, она тянулась к вибратору, а потом засыпала.

Да, она завидовала. Да, это двойные стандарты. Мужчина может иметь любовниц, спать с каждой чирлидершей из «Далласских Ковбоев»… быть свободным, поступать как захочется, дело даже не в свободе, а в том, чтобы тебя хотели. Неважно, стар ты, или толст, или уродлив, — ты все равно желанен. Она не могла думать об этом иначе как о глобальной неудаче, будто жизнь ее протекала в тюрьме, будто она тащилась по узкому коридору, глядя, как остальные весело, вприпрыжку несутся мимо, подобно детям или собакам, нарушая правила, бегая кругами, шныряя туда-сюда.

Она не ханжа. Она использовала мужчин для секса или по крайней мере пыталась, хотя ни разу не смогла получить полноценного удовольствия. Даже мужчинам не нравилось, когда с ними так обращались, чем бы они потом ни хвастались приятелям. Ты использовала меня, как вибратор, сказал ей как-то один. Они были чуткими созданиями или чудовищами, они могли быть кем пожелают.

И все же они начали признавать ее. Постарели, разбогатели — бог весть почему, но они начали относиться к ней, как к женщине с обложки «Тайм», женщине, которую вы знаете давным-давно, еще с тех пор, когда она была красоткой, пожирательницей мужчин. Она, конечно, никогда не была сердцеедкой, но даже в пятьдесят выглядела превосходно. А это не входило в соглашение. Соглашение предполагало, что она должна превратиться в жирную развалину, как и все они, хотя их не беспокоила собственная старость и тучность.

Лучо Хайнс пригласил ее на охоту, и она не задумываясь отшила его. Это же именно Лучо, а не Клейтон Уильямс придумал «охоту на медовые горшочки»: дюжина проституток устраивалась в ветвях деревьев с одеялом и бутылкой шампанского — как егерь рассаживает фазанов на ветках для охотников, — а Лучо с приятелями должны были их отыскать.

Она рассказала Теду о приглашении.

— Не думаю, что они замышляют насиловать тебя, — хмыкнул он. — Для этого у них есть девочки помоложе.

— Секс мог бы стать интересной новинкой в жизни, — заметила она.

Он скорчил гримасу и уткнулся в свой журнал:

— Чуть позже я бы не возражал.

— Роскошный шанс.

— Знаешь, если тебя всерьез интересует мое мнение, я считаю, что это очень плохая идея. Они найдут способ унизить тебя, или это случится само собой, потому что они безмозглы и просто не в состоянии понять, чего ты на самом деле хочешь.

— А чего я хочу?

— Быть равной. Вступить в этот маленький клуб.

— Нет никакого клуба. А если есть, я уже давно в нем.

— Да, это верно.

— Ладно, пошутила.

— Нет, ты абсолютно права. Это я рассуждаю о вещах, о которых не имею понятия.

На следующий день она позвонила Лучо и сообщила, что приедет.

Охотничий лагерь располагался в Пайнвудс, в трех часах езды на северо-восток от Хьюстона. Люди жили там в жалких хибарах, на полях валялся сломанный фермерский инвентарь, и повсюду царила настоящая мексиканская бедность, нищета прошлого века. У нее в багажнике лежал трехдневный запас одежды и пара ружей: 28-й калибр на куропаток и 20-й — если понадобится что-нибудь посерьезнее. А под водительским сиденьем, как всегда, револьвер.