Сын - Филипп Майер

Весь день погонял коня, а перевалив через холм, увидел дом судьи и натянул поводья. И зачем я сюда вернулся? Вспомнил, как стрелял из лука на потеху репортерам и подо мной было индейское седло. Каркасы на заднем дворе вымахали футов на тридцать, а я помнил их еще тоненькими побегами. Внезапно я почувствовал себя ужасно старым и чуть не развернулся и не помчался обратно, но в дверях гостевого домика появилась Мадлен, так что я спешился, привязал коня и бросился к ней.

Она держала на руках Эверетта. Ему исполнилось девять месяцев, или восемь, или, может, одиннадцать.

— Папочка вернулся, — ласково пропела она.

Ребенок, казалось, сейчас расплачется, да и Мадлен сильно изменилась — с тех пор как война началась, она будто на десять лет постарела. Фигура у нее быстро стала прежней, но, глядя на темные круги под глазами, кожу, на которой от малейшего прикосновения выступали синяки, я понял, что совершил непоправимую ошибку.

Мы вошли в дом, она положила мои ладони себе на грудь, ну и у меня тут же встал, захотелось просто люто. В постели быстро выяснилось, что она-то не в настроении.

Она все равно хотела меня ублажить, но, как только я пристроился, приподняла бедра чуть повыше:

— Попробуй вот сюда. Не хочу, чтоб молоко у меня скисло. Так хорошо?

Я молча кивнул.

— Не хуже, чем…

— Угу, — пробормотал я.

— Мне тоже хорошо. Хотя немножко больно.

Я вынул, она перекатилась на живот, внимательно рассмотрела.

— Я думала, он будет грязный. — Придвинулась поближе. — Правда, пахнет.

— Пойду помоюсь.

— Я думала, тебе понравится, — вздохнула она.

— Мне понравилось.

Негры приволокли горячей воды, я пошел в большой дом принять ванну. Когда вернулся, она уже оделась.

— Это из-за ребенка? — спросил я.

— Наверное.

Домишко показался мне маленьким и темным. Пришлось напомнить себе, что я люблю их.

— Возможно, я немножко отвыкла от тебя.

— Ну вот я здесь.

— Ты уезжаешь, возвращаешься раз в несколько месяцев на пару дней, мы занимаемся этим, и ты опять уезжаешь. Я чувствую себя дойной коровой.

— Ты у меня красавица.

— Дело же не в том, как я выгляжу. Просто ты приходишь, уходишь — и все, и я остаюсь одна.

Я начал было оправдываться, но она тут же перебила:

— Отец мог бы найти тебе работу здесь. Я знаю, он тебе предлагал. В городе полно офицеров, и на побережье наверняка есть военные, которые живут вместе со своими семьями.

— Это будет несправедливо.

— По отношению к армии или ко мне? К мужикам, с которыми ты познакомился год назад, или к жене? Ты делаешь вид, что выбора нет, Илай, но он есть.

— Чего ты взъелась? Я только что приехал.

— Я стараюсь не злиться.

Эверетт изумленно таращился на меня.

— Это я тебя сделал, — сообщил ему я.

— Это у него нормальное выражение лица, — пояснила его мать.

Днем, навестив судью с супругой, мы опять улеглись в постель. Мадлен стащила с кухни бутылку подсолнечного масла.

— Ты что, не хочешь еще одного Эверетта? — удивился я. — Или сестричку для него?

— Хочу. Обязательно хочу. Но не желаю растить их в одиночестве.

Она взяла в ладони мою руку, нежно поцеловала. Она была очень красивой женщиной. И очень сильной.

— Ты вообще когда-нибудь задумывался, как выглядит моя жизнь?

— Думаю, она нелегкая. — Хотя на самом деле я думал совсем наоборот.

— Нелегкая. Я заперта в этом доме один на один с маленьким животным, с которым даже поболтать невозможно. Иногда просыпаюсь утром и боюсь, не настал ли уже тот день, когда я просто разучусь говорить.

— Но ведь ребенок — это счастье, разве нет?

— Счастье, конечно. Но для меня — не большее, чем для тебя. Когда он плачет, мне иногда хочется бросить его в кроватке и бежать куда глаза глядят, куда-нибудь подальше.

Я молчал.

— Прости. Я устала изображать долготерпеливую жену. Я думала, мне понравится такая жизнь, но ошиблась. Я готова растить твоего сына, но если ты полагаешь, что я буду молчать, то подумай еще разок.

— А ниггеры не могут за ним присматривать?

— У моей мамы вечно есть для них другие поручения.

— Понимаешь, когда я не дома, мне приходится спать под дождем, давиться червивыми сухарями. А еще в меня стреляют.

— А я чувствую себя твоей любовницей. И, пожалуйста, не делай вид, что это просто нытье, потому что я знаю тебя, Илай, и знаю, что с капризной бабой ты не стал бы связываться.

Потом мы долго молчали. Она готова была расплакаться, но взяла себя в руки.

— Не хочу, чтобы это было твоим последним воспоминанием обо мне.

— Да ничего со мной не случится.

— И, пожалуйста, перестань так говорить.

— Ладно.

— Сначала я думала, у тебя там другая женщина. А сейчас думаю, уж лучше бы так.

Пятьдесят

Дж. А. Маккаллоу

С самого начала все пошло не так. Личного пилота не оказалось на месте, заменяла его женщина с чересчур самоуверенным взглядом. Впервые за восемьдесят шесть лет, в течение которых иногда приходилось совершать по десять-двадцать перелетов в неделю, ей захотелось выскочить из самолета. Ну да, все прошло великолепно. Женщина оказалась превосходным пилотом, Джинни даже не почувствовала, как самолет коснулся земли. Но неприятное чувство осталось.

На закате она сидела на террасе, вокруг тишь и благодать, даже слезы наворачиваются, — небо полыхает красным, и лиловым, и ярко-оранжевым. И скоро придет день, который станет для нее последним, может, даже и этот, а вокруг такая красота, что невозможно помыслить уйти отсюда навеки. А потом Фрэнк Мабри напомнил о своем присутствии. Сняв шляпу, стоял поодаль, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Может, он слепой или глухой, — но нет, просто тупой. Она не замечала его, а он все не уходил, стоял там, как наказанная собака.

— Мэм, — протянул он после долгой паузы.

Она кивнула, слегка скосив глаза в его сторону.

— Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, что мы с вами обсуждали в прошлый раз.

— Нет, — отрезала она и отвела взгляд, смутно надеясь, что Фрэнк просто рухнет замертво, но он не отступал, вероятно полагая, что сумеет отыскать лазейку к ее милостям. — Как давно ты меня знаешь, Фрэнк?

— Тридцать четыре года. В том-то все и дело. Я просто подумал, на тот случай, если что-то… если будут какие-то специальные распоряжения по поводу людей, которые работали на вас так долго.

О чем это он, интересно. Ах, вот оно что.

— Пожалуйста, уйди.

Он удалился, грохоча башмаками. Хорошо бы, чтоб его сбросила лошадь, или фургон перевернулся, или отвалился винт у его вертолета, на котором он облетал пастбища. Она смотрела ему вслед и понимала, что все кончено. Ушла спать без ужина.

Наутро она проснулась раньше, чем планировала. Обычно сразу включала компьютер, проверяла нефтяные фьючерсы и фондовые индексы — азиатские биржы уже закрылись, а Европа еще торговала, — но сегодня ей это было неинтересно. Она оделась, вышла в длинный коридор, где в тусклом свете проступали из темноты резные деревянные панели и бюсты древних римлян. Вместо того чтобы спуститься, застыла на верхней площадке лестницы и любовалась красками витража в первых солнечных лучах. Чудесное зрелище. Тысячу раз видела, но сегодня в нем было нечто особенное. Становишься сентиментальной, заключила она. И пошла вниз.

Приготовила себе завтрак в кухне, но, убирая тарелку, обнаружила, что посудомойка забита чистыми бокалами и посудой. Она ведь провела здесь всего одну ночь. Должно быть, кто-то — кто-то из прислуги — устраивал накануне вечеринку. Она не помнила, чтобы у нее просили позволения, нет, точно никто меня ни о чем не спрашивал. Это определенно Долорес, экономка, никто другой не осмелился бы.

Долорес работала у нее тридцать лет, между ними установилось нечто вроде приятельских отношений — объятия, воздушные поцелуи; Дж. А. иногда появлялась на семейных торжествах у Долорес, демонстрируя благосклонность. Разумеется, близость к ней позволяла всему семейству жить куда комфортнее, чем средним обывателям Округа Диммит. И в отличие от Мабри Долорес была упомянута в завещании, хотя и не знала об этом.

Ее бросило в жар. Не следует так волноваться, здоровье больше не позволяет. Она тут же взяла себя в руки. Солнце по-прежнему сияло в окнах, колибри порхали между деревьев, в воздухе стоял аромат ванили — цвела агарита, — но это не имело значения. Весь мир против нее, все они ждут ее конца. Может, надо было еще раз выйти замуж. Смешно, конечно. Тед умер много лет назад (вот и еще одного мужа похоронила), а нормальной семейной жизни у нее никогда не было.

Таблетки, напомнила она себе, и микстура. Даже незначительное усилие далось ей с трудом. Когда явится Долорес, нужно будет упомянуть об инциденте, но дать понять, что все прощено, что вечеринки устраивать можно, но только с позволения хозяев. Солнце ярко освещало старинные ковры, темные половицы, портреты отца, деда и прадеда вдоль главной лестницы; да, здесь должен быть еще один — портрет человека, который управлял этим ранчо дольше, чем отец и дед вместе, да ведь никто же не станет вешать собственный портрет. И нет никого, кто сделал бы это после нее. Разве что внук. Единственная надежда.