Современная датская новелла - Карен Бликсен

— Ты — моя опора, — сказала она таким ровным голосом, что он не мог определить, говорит ли она серьезно, шутит или же находится в том оцепенении, какое обычно предвещает взрыв.

— Неужели? — Птичий гомон за окном, казалось, вытеснил все остальные звуки. Он не был уверен, что она его слышала.

Но она сказала:

— Да-да, именно так. — И рухнула на одеяло.

Она скорчилась, прижав кулаки к животу, и лицо ее исказила гримаса, превратившаяся в беззвучные судорожные рыдания.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем у него в мозгу оформилась четкая мысль: а я только глазею.

Как он ни старался, но вызвать у себя угрызений совести не сумел. Она немножко поспит, и все уладится. Ну почему она не может успокоиться? Он пошевелил рукой, погладил ее по плечу.

— Ну-ну, — услышала она, — завтра тебе будет намного лучше, дорогуша.

Сейчас она ненавидела его за такое равнодушное утешение и все же не могла скрыть облегчения — хоть чего-то она добилась. Скоро все будет позади. Она зашевелилась, поддаваясь его все более нежным ласкам, глубоко вздохнула и дала волю слезам. Он всегда пугается, когда я устраиваю сцены, подумала она и развеселилась, не переставая плакать. Перевернулась на спину и потянула его на себя. Она обвила руками его крепкое тяжелое тело, и рыдания, достигнув высшей точки, медленно, сладострастно сошли на нет. Она взяла неловко протянутый носовой платок и, улыбаясь, громко высморкалась. Свет широкими полосами падал на кровать.

— Дай мне сигарету, — попросила она.

— Ты ведь не куришь, — сказал он, но тем не менее проворно вскочил и подошел к комоду, радуясь ее беззаботному тону.

— Не видишь разве, что сейчас мне это просто необходимо? — Заданный бодрым голосом вопрос оборвался всхлипом, и, не в силах сдержаться, она опять начала плакать.

Он тянул время в надежде, что она скоро успокоится. Но она продолжала рыдать. Он стоял у комода и растерянно смотрел на нее. Внезапно она вздохнула и вытерла слезы.

— Испугался? — спросила она. Сутулая фигура мужа, его бегающий взгляд вызвали у нее жалость, и она поспешила добавить:

— Ну дай же мне сигарету, милый!

Он со вздохом нагнулся, вставил ей в рот сигарету и дал прикурить. Она сделала затяжку, закашлялась так, что на глазах выступили слезы, и положила сигарету в пепельницу.

— Ну как? — спросил он осторожно.

— Устала как собака.

Кончиком языка он раздвинул ее губы. Она уклонилась от поцелуя.

— Я так перетрусила, — сказала она.

— По правде говоря, ты вела себя весьма хладнокровно.

— Какие вы, мужчины, все-таки странные…

Он умиротворенно улыбнулся: и чего болтает, глупышка, вовсе она не считает его странным. Но возражать поостерегся.

Они попытались заснуть. Но сон почему-то не шел, и, услышав скрип ее кровати, он сказал:

— Знаешь, я почистил ковер.

— Чем?

— Мылом, разумеется.

— Надо было нашатырем. Но все равно молодец.

— Я то и дело попадаю впросак, да?

— Ну что ты, — сказала она бодро и спустя некоторое время сонно пробормотала:

— Твое слово — закон.

Финн Крагесков

(р. 1939)

РЕКЛАМНЫЙ ЩИТ

© Attika. Forfatter Forlag, 1973.

Перевод Н. Киямовой

Сегодня годовщина Хиросимы…

На одной из узких улочек в центре города снесли несколько домов подряд, уцелела вот только эта стена, у которой остановился сейчас Герман. Когда-то стена служила рекламным щитом, вся она сплошь заклеена старыми плакатами. На одном таком плакате изображена пачка сигарет, а марки этой уже давным-давно не существует. Глядя на плакат, Герман вспоминает табачный магазинчик с пряным, сухим запахом, куда он мальчишкой бегал за этими сигаретами для матери.

Еще ему вспоминается картинка, с которой прямо на него смотрела зубастая рыбина, — как он ее боялся! Рыба прочно обосновалась на страницах газеты, которую Герман приносил домой вместе с сигаретами. Он не знал, ни как это чудище зовется, ни где оно обитает, но был уверен: добра от него не жди, и поэтому, возвращаясь домой, всегда складывал газету рыбиной внутрь.

…Неожиданно для себя Герман сворачивает к библиотеке.

Он хорошо помнит тот день. У них еще тогда гостил дядя Роберт. Помнит он и что было на следующий, куда более важный день: человечество узнало, что наступил мир, а быть может, уже и поняло, что мир будет не легче войны. Словно мир — это своего рода война.

В тот вечер к ним из деревни нагрянул дядя Роберт. Он привез спелой малины и сливок — в городе сливки все еще отпускали по карточкам. Они лакомились малиной, и мать Германа читала вслух газету. Потом разговор зашел о новой бомбе, которая спасла тысячи человеческих жизней, уничтожив десятки тысяч, и дядя сказал, что японцы получили по заслугам.

Когда малину доели, дядя Роберт с нарочитой обстоятельностью наложил себе в ложку жевательного табаку, сдобрил его сливками и отправил в рот с таким счастливым видом, что все засмеялись. «Вот мы и дождались мира!» — сыто вздохнул он.

Помощник библиотекаря, молодой человек с прыщами на лице, которые он старательно запудрил, приносит Герману подшивку газеты за сорок пятый год — той самой, с рыбиной, — и пальцами смахивает пыль с зеленовато-коричневой, под мрамор, обложки. А вот и номер за 7 августа.

На первой полосе сообщается о лесном пожаре и о процессе над Квислингом, о теленке, что уродился с двумя головами, и о прогнозах на будущее, о времени восхода и захода солнца, а также о докторе Бесте[35], чью виллу заняли представители новой власти.

Герман просматривает газету, и ему слышится голос матери: она читает вслух все, кроме пространной статьи о бомбе… А ведь уже тогда ее голос звенел от волнения. От предчувствия угрозы, которую трудно было выразить словами, от неосознанного ужаса, что в тот самый день навис над миром: он перевернул все представления о жизни, обнажил всю ее хрупкость. Несколько лет ужас этот витал где-то высоко, почти неразличимый, словно дымка, что застит солнце, а потом опустился и, густой, как смог на улицах больших городов, поплыл над пашнями и равнинами, меж гор, над лесами, проникая в жилище человека, в клетки его тела.

Герман читает дальше:

«Вчера президент Трумэн собрал в Белом доме представителей прессы, чтобы сообщить им „маленькую приятную новость“, а именно, что шестнадцать часов назад над японским портовым городом Хиросима взорвана атомная бомба.

Эта бомба, заявил президент, означает переворот в укреплении военной мощи США. Это самое поразительное открытие после изобретения пороха. Обладая столь мощной бомбой, заявил президент, американский народ сможет безраздельно господствовать над миром.»

Очевидец — член экипажа одного из бомбардировщиков — рассказывает:

«Зрелище было красивое.

В момент взрыва все небо окрасилось зеленым, хотя дело происходило средь бела дня.

От места взрыва разошлись пять пылающих кругов, а из самого центра вылетел огромный огненный шар, окутанный белым дымным облаком, — он будто вырвался из земных недр.

Потом в небо взметнулся огненный столп.

На наших глазах столп этот поднимался подобно метеору, летящему с земли. По мере приближения к белому облаку он все более и более оживал.

Это не было уже ни дымом, ни пылью, ни огнем, ни облаком. Это было невиданное доселе живое существо.

Внизу — коричневое, середина — янтарная, макушка — белая.

Только этот столп, казалось, застыл, как последовало несколько выбросов в верхней его части, напоминающей шляпку гигантского гриба. Шляпка эта была еще более подвижной, чем сам столп, в ней что-то клокотало, бурлило, пенилось, белая пена вздымалась и опадала.

Шляпка силилась оторваться от гигантской ножки, что ей и удалось буквально за считанные секунды, после чего ее с неимоверной скоростью подбросило на высоту чуть ли не двадцать тысяч метров.

Тотчас на ножке выросла еще одна шляпка, поменьше. Столп напоминал чудовище, у которого на месте отрубленных голов вырастают новые.

Поднявшись ввысь, первая шляпка преобразилась и стала походить на цветок, края его были белые, а сердцевина — розовая».

Во время испытательного взрыва в американской пустыне[36] высоко в небо поднялось громадное облако. Дующие на этих высотах ветры вскоре разметали это облако, и оно превратилось в серую пелену.

Эксперимент завершился, и завершился удачно; слепая девочка, находившаяся близ Альбукерке, в ста двадцати английских милях от места испытания, вскрикнула, когда взрыв озарил небо:

— Что это?!

На другой день Герман пошел к реке и забрался на иву, что свесилась над водой. Прямо за рекой был луг. Стоял зной, и давно. Луг пожух, трава почти вся выгорела. Земля у подножия ивы рассохлась, потрескалась, из трещин повыползли наружу черви и улитки. Они прокладывали скользкие дорожки, которые спекались на солнце в слюдяные комочки. Под пальцами эти слюдяные комочки лопались и превращались в прах.