Близкие люди - Татьяна Устинова

Зато теперь она совершенно точно знала, как именно ей следует с ним обращаться.

Все-таки она как-нибудь потом найдет его бывшую жену и утопит в Яузе. Можно, конечно, и в Москве-реке, но это будет для нее слишком шикарно. Вот в Яузе — в самый раз.

— Значит, — подытожила Ингеборга задумчиво, — всю жизнь ты живешь с сознанием собственной неполноценности. И тебе даже в голову не могло прийти, что я… тоже мечтаю как-нибудь заманить тебя в постель. И даже придумываю всякие планы, как бы мне половчее это сделать, и уговариваю свой здравый смысл не вмешиваться, и убеждаю себя, что думать об этом — грех, потому что женщина не должна бегать за мужчиной, что у тебя наверняка кто-то есть, скорее всего та краля из офиса, что такой мужик, как ты, не может жить один…

— Ты врешь! — крикнул он испуганным шепотом. — Ты все это сейчас придумала. Из жалости.

— Из жалости, Паша, — сказала Ингеборга надменно и сделала движение, как будто собиралась встать, — не валяются с мужиком по полу в кухне, не начинают все сначала в душе и не продолжают потом на диване, а я только что все это проделала. Так что можешь убеждать себя в чем угодно. Я тебя хотела, и я тебя получила.

Он схватил ее, не давая пошевелиться.

— Ты не могла меня хотеть, — сказал он, отводя глаза, — это невозможно.

Она пожала плечами. Потом подумала и нырнула к нему под одеяло и пристроила острый подбородок ему на грудь, почти на сердце.

— Паша, я ни в чем не собираюсь тебя убеждать. И я не дам тебе испортить мне настроение. В конце концов, я только что переспала с мужчиной, которого долго пыталась соблазнить. Для женщины, знаешь ли, это имеет большое значение. И до Ивана осталось всего полтора часа. И еще мне очень хочется тебя покормить. Пойдем поедим?

Как ему было понять, говорит она правду или это просто-напросто другая школа дрессировки с применением новых, улучшенных методов?! Где ему было справиться с рухнувшей на него массой совершенно новых чувств, ощущений, странных, тревожных и соблазнительных мыслей?! Как ему было вытащить себя из-под обломков и суметь трезво и спокойно что-то оценить, посмотреть со стороны, убедить себя, что это правда, а никакое не прыганье в кольцо?!

Но она была совсем рядом, такая близкая и такая… своя.

Он чувствовал кожей, как двигается ее горло, когда она говорит, как ее волосы щекочут его, как бесцельно скользит ее палец вдоль его закинутой за голову руки, как она улыбается и как дышит.

Он даже подумать не мог спокойно о том, что нужно встать, одеться и продолжать жить привычной нормальной жизнью, в которой он увяз по самые уши.

Что этой ночью останется один. Опять. Как всегда.

— Давай еще полежим, — попросил он, ненавидя себя за жалкий тон вокзальной сироты, — до Ивана целых полтора часа. Давай полежим, а?

— Давай, — моментально согласилась Ингеборга, — поесть мы и с ним вместе можем, а вот полежать…

— Ты уедешь? — спросил он внезапно. Он не собирался спрашивать. Наоборот, он собирался предоставить решение этого вопроса ей самой, но не удержался.

— Ты хочешь, чтобы я осталась? — спросила она живо. — А Иван нас не застукает?

Он молчал. Какое это имело значение, застукает их Иван или нет! Он спрашивал ее совсем про другое.

— Конечно, я могу остаться, — сказала она задумчиво, — я почитаю Ивану на ночь, а потом мы телевизор можем посмотреть, или что еще ты там делаешь по вечерам…

Он схватил ее и прижал к себе так, что внутри у нее что-то жалобно пискнуло.

Пожалуй, все правда. Пожалуй, это не новый способ дрессировки зверей.

— Вот и хорошо, — сказал он ей в ухо и почувствовал, как покрывается щекотными мурашками ее кожа между лопаток, — а телевизор мы вполне можем и не смотреть. Жалко тратить вечер на телевизор!..

Через десять минут он спал каменным сном насмерть уставшего человека, а Ингеборга жалостливо смотрела ему в лицо. Из художественной литературы и американского кинематографа ей было хорошо известно, что мужчины не выносят, когда их жалеют. Несмотря на всю сомнительность данного постулата, она была рада, что он спит и она может вволю нажалеться на свободе.

Под глазами и на висках у него лежали желтые тени, а светлые ресницы оказались неожиданно длинными и наивными, как у белобрысой деревенской девчонки. Пальцы вздрагивали во сне, сжимались в кулаки, и Ингеборга осторожно распрямила их, как будто стиснутых сильной судорогой. Он дышал почти бесшумно, хотя ей почему-то казалось, что он непременно должен сопеть, как медведь в берлоге. Впрочем, она точно не знала, как именно сопят медведи. Ей представлялось, что очень уютно.

Как посмела та женщина так обойтись с ним? И главное — зачем?! Возможно, он совсем не подходил ей, возможно, он раздражал и злил ее, чего проще было отпустить его на свободу и навсегда забыть о нем?! Зачем ей потребовалось убеждать его в том, что он неполноценное, невыносимое, похотливое животное?! Как он сказал? Жирная свинья?

Почему он терпел это? Его-то что заставляло? Заниженная самооценка, как это называлось в курсе психологии, который преподавали в университете? Или какие-то более сложные мозговые выкрутасы? Извращение? Самоуничижение? Боязнь посмотреть правде в глаза?

Впрочем, меньше всего Павел Степанов был похож на извращенца. Он был похож на нормального мужика, замученного неожиданно навалившимися неприятностями, которые то и дело грозили перерасти в категорию катастрофы.

Ингеборга улыбнулась и повыше натянула на него одеяло.

И поцеловала в сгиб локтя. И потом еще в ключицу. Потом медленно и осторожно вытащила из-под него свою ногу и выбралась из постели. Он даже не шевельнулся.

Она покопалась в куче одежды, нашла свою — второй носок все-таки куда-то пропал, — на цыпочках вышла из комнаты и тихо-тихо прикрыла за собой дверь.

Снег за окном, за голубыми, встопорщенными от крахмала занавесками, продолжал валить.

Степан проснулся в сумерках и некоторое время лежал, соображая, что с ним такое. Заболел? Когда? И чем? Похмелье? Кто его привез с работы и какой, выходит, день недели?

Все еще пятница? Или уже суббота?

О том, что с утра на дворе была пятница, он помнил очень отчетливо.

И тут он все вспомнил — «Памяти Карузо», сжатый кулачок, упершийся ему в грудь, безумие, разбросанная одежда, пушистая макушка под его щекой, и потом еще много, много всего…

Он так быстро сел, что от резкого движения зазвенело в ушах и в глазах поплыли какие-то огненные точки.

Как это вышло, что он уснул? Он помнил очень отчетливо, как они занимались любовью на его диване, а потом лежали, прижавшись друг к другу, и она рассказала ему, что мечтала его соблазнить, — глупость какая! И он рассказал ей про Леночку и про «свиное рыло», но это было как-то легко, будто он рассказывал не о себе, а о чем-то то ли прочитанном, то ли услышанном и не имеющем к нему самому никакого отношения. А потом он уже ничего не помнил.