Близкие люди - Татьяна Устинова

Нет, он совершенно определенно спятил!.. О чем он думает?! Как это ему в голову пришло мечтать о том, как он заманит в постель Ингеборгу Аускайте!

— Я все-таки должен уехать, — пробормотал он, мрачнея с каждой секундой, — простите. И чаю я совсем не хочу.

Ингеборга посмотрела на него пристально и очень холодно. Потом аккуратно положила ложку на край сверкающего чистотой стола и решительно развязала пышный бант своего фартука.

— Наверное, будет логичнее, если уеду я, а не вы. Мне совершенно не хотелось вас смущать, Павел Андреевич. Хотя я искренне не понимаю, почему так вас раздражаю.

— Вы меня не раздражаете, — пробурчал он.

Собралась уезжать — и скатертью дорога! У него слишком много сил уходило на борьбу с собой. Так много, что даже ладони стали влажными и липкими.

Черт знает что.

Он не собирался ее обижать, но, кажется, опять обижал, понимая, что объяснить ей ничего не сможет.

— Когда вернется Иван, передавайте ему от меня привет, — продолжала она, очень уязвленная. — Не разрешайте ему полночи смотреть телевизор. Лучше почитайте перед сном что-нибудь спокойное и понятное. Мы вчера начали «Тома Сойера», вы вполне можете продолжить. Утром у него болел живот, но мне показалось, что он выдумывает, чтобы отвертеться от морковного сока.

На всякий случай мяса ему не давайте. В холодильнике куриный бульон. Лучше всего съесть его с сухарем.

— Все? — спросил Степан холодно. — Больше указаний не будет?

— Не будет, — подтвердила она, — разрешите, я пройду, Павел Андреевич!

Внезапно он озверел.

— Миллион раз, — проговорил он сквозь зубы и сжал кулаки, чувствуя, как скользят мокрые от напряжения пальцы, — миллион раз я просил вас не называть меня Павлом Андреевичем!

— Пропустите! — И она воинственно ткнула его в грудь кулачком.

Напрасно она это сделала. Совершенно напрасно.

Он понял, что пришел конец всему — самообладанию, выдержке и жалким попыткам сохранить даже видимость собственного достоинства.

Он не справился. Он побежден. Он уже ничего не сможет с собой поделать.

То ли заскулив, то ли зарычав от ненависти и презрения к себе, он схватил Ингеборгу в охапку, так что даже оторвал ее от пола. Он ничего не видел — в глазах у него было темно, а сердце бухало гораздо выше, чем полагается быть сердцу, то ли в горле, то ли в голове. Он тискал ее, прижимал к себе и остро, до боли в стиснутых зубах, чувствовал ее всю — от болтавшихся в воздухе ног до пушистой макушки, которая была прямо под его щекой.

«Что я делаю?! Что я делаю, черт бы побрал все на свете?!»

Ничего не помогало.

Свиное рыло вылезло наружу. Контролировать его он не мог. Оно творило что хотело и как хотело, сопротивление было невозможно.

Он поцеловал ее в губы, зная, что она испытывает отвращение. Потом поцеловал еще раз. И еще.

— Поставь меня, пожалуйста, — вдруг попросила она у его щеки, и от звука ее голоса он не то чтобы опомнился, а как бы понял, что именно происходит и что вот-вот произойдет.

Руки разжались сами, давая ей свободу. Она скользнула по нему вниз, но почему-то не отступила, только взяла его за плечи и повернула, безвольного, так, чтобы взглянуть в лицо.

Он не мог на нее смотреть.

— Что с тобой, Паша? — спросила она строго и с явным акцентом, от которого у него стало щекотно в позвоночнике. — У тебя совсем плохи дела на службе?

— При чем тут служба! — пробормотал он, кое-как сообразив, что именно нужно сделать, чтобы заговорить.

Странное дело, но губы почему-то послушались его.

— Тогда что случилось?

— Да ничего не случилось! — заорал он, неожиданно обретя силы и голос.

Господи, что ей от него нужно!.. В соответствии с его представлениями о жизни она давно должна изо всех сил бежать по улице, опасаясь, что он ее настигнет и изнасилует.

— Паша! — Ингеборга внезапно взяла его за щеки и повернула его голову так, чтобы ей удобнее было смотреть. Он осторожно потрогал ее ладони на своих щеках.

— Ты бы лучше… уехала, — пробормотал он растерянно и снова потрогал ее ладони, — я… мне не хочется тебя пугать, а я… знаю, что… Короче, я понимаю, что… Тебе правда лучше уехать. Я даже смотреть на тебя не могу спокойно, тем более сейчас. Правда. Я боюсь, что я не справлюсь, понимаешь?

— С чем не справишься? — Она была неумолима и не давала ему ни вырваться из ее ладоней, ни уйти от ответа.

— Ни с чем. С собой. Слушай, я правда прошу тебя!..

В его голосе и в глазах было такое отчаяние, что Ингеборга даже засмеялась тихонько.

Что происходит у него в голове?! Чего он наворотил там такого, что стоило бы таких мучений и такой ненависти к себе?!

Впрочем, ей было приятно, что он мучается. Это объясняло все необъяснимое, все его выкрутасы, пируэты, заходы, перепады настроения, угрюмую мрачность и внезапное веселье в самые неподходящие моменты.

И если бы он только знал, как просто для нее было разом избавить его от всех мучений! Как просто, приятно, единственно правильно!..

— Что? — спросил он настороженно и прижал ее ладони. — Тебе смешно?

— Павлик, — прошептала она игриво. Теперь она могла позволить себе все, что угодно. Даже игривость. Даже кокетство. Все стало легко, только он еще не знал об этом. — Павлик! — повторила она, потянулась и укусила его за запястье.

Вид у него стал такой растерянный, что она едва удержалась, чтобы не расхохотаться во все горло.

Господи, как все замечательно! Все просто прекрасно! Она даже представить себе не могла, что все сложится так хорошо.

Только нужно немедленно сообщить ему об этом, иначе дело кончится разрывом сердца или чем-то в этом духе.

«Потом найду его жену и прикончу, — пообещала себе Ингеборга, — причем не сразу, а в несколько приемов, чтоб больнее и дольше».

Она проворно вытащила свои ладони из-под его рук, обняла его и прижалась щекой к черному кашемиру водолазки.

Под водолазкой, совсем рядом с ее щекой, был он, Павел Степанов. Тяжело колотилось сердце, двигалась грудь, он шумно и коротко дышал.

— Ты просто дурачок, Паша, — негромко сказала Ингеборга и улыбнулась, не открывая глаз, — ты мне так… нравишься, что я даже… тебя боюсь. Мне кажется, что я тебя знаю всю жизнь. Я тебя даже приревновала к этой твоей офисной барышне, как там ее?..

— Нравлюсь? — переспросил он. — Я тебе нравлюсь?!

Он ничего не понимал. Он совсем ничего не понимал, кроме одного — почему-то она не кинулась спасаться, когда ей выпала такая возможность. Почему-то она осталась с ним, да еще говорит что-то несусветное, невозможное, странное…

Однако вполне реальной была ее щека на его водолазке, ее руки, обхватившие его, ее ноги, тесно прижавшиеся к его ногам, и мысль о том, что она не собирается никуда бежать, и ее кожа, ее тело — она вся, молодая, стройная, живая и теплая, отделена от него только тонким слоем одежды, эта мысль вдруг взорвалась в голове, и взрывная волна потрясла и сокрушила все, что еще оставалось там целого и вразумительного.