Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

Уже начиная сердиться, он собирался опять хлопнуть в ладоши, когда вышла Жертруда.

– О, сеньор падре Амаро! Войдите, сеньор падре Амаро! Наконец-то! Сеньора, это сеньор падре Амаро! – суетилась она, радуясь, что в их рикосском изгнании появился наконец желанный гость, городской завсегдатай и друг.

Она повела его к доне Жозефе, в дальний конец дома: тут, на маленьком канапе, затерявшемся в одном из углов огромного зала, старушонка коротала дни; плечи ее были укутаны шалью, ноги обернуты одеялом.

– О дона Жозефа! Здравствуйте, здравствуйте! Как вам тут живется?

Она не сразу ответила, раскашлявшись от волнения.

– Как видите, сеньор настоятель, – прохрипела она наконец едва слышно. – Скриплю кое-как, старость не радость. А вы? Почему так долго не приезжали?

Амаро сослался на дела, на соборные требы; по изможденному лицу доны Жозефы, желтевшему из-под огромного чепца из черных кружев, он догадался, что Амелии приходится тут несладко. Он спросил, где Амелия: она на минуту выглянула и скрылась.

– Амелия не одета, – объяснила старуха, – сегодня у нас уборка.

Амаро спросил, что они тут поделывают, как проводят время в уединении…

– Я сижу здесь. А она у себя.

Каждое слово стоило ей неимоверных усилий; хрипение в груди делалось все сильней.

– Я вижу, переезд сюда не пошел вам на пользу, милая сеньора?

Она отрицательно качнула головой.

– Не слушайте ее, сеньор настоятель, – вмешалась Жертруда, оставшаяся возле хозяйкиного канапе, чтобы вдоволь порадоваться на сеньора соборного настоятеля, – не слушайте ее! Сеньора зря Бога гневит… Она встает каждый день, одна доходит по коридору до самой столовой, на обед кушает цыплячье крылышко… Конечно, она еще слаба, но что поделаешь?… Правду говорит аббат Ферран: здоровье убегает вскачь, а возвращается шажком.

Дверь открылась. Появилась Амелия, пунцовая от волнения, с наспех подобранными волосами, в старом лиловом халате.

– Извините, сеньор падре Амаро, – пробормотала она, – у нас сегодня такой беспорядок…

Он с серьезным видом пожал ей руку; оба стояли молча, словно разделенные пустыней. Она не поднимала глаз, теребя дрожащими пальцами кончик шерстяной шали, накинутой на плечи. Амаро находил, что она изменилась: лицо как будто немного припухло, в уголках губ пролегли старческие морщины. Чтобы прервать это странное молчание, он спросил и ее, как ей тут живется.

– Постепенно привыкаю… Здесь немного уныло. Сеньор аббат Ферран прав: этот дом слишком велик, чтобы людям было в нем уютно…

– А мы не развлекаться сюда приехали, – сказала старуха, не размыкая век, сухим и четким голосом, в котором на этот раз не чувствовалось никакой слабости.

Амелия потупила голову и побледнела.

Амаро понял, что дона Жозефа ест поедом Амелию, и заметил весьма строго:

– Это верно… Но вы также и не для того сюда приехали, чтобы отравлять друг другу жизнь. Терзать ближних плохим настроением – значит забыть о милосердии; в глазах господа это тяжкий грех… Кто так поступает, не достоин Божией милости.

Старуха захныкала в великом волнении:

– Ах, какое испытание послал мне господь под конец жизни!..

Жертруда начала ее уговаривать:

– Полно, сеньора, даже и для здоровья вредно все время расстраиваться… На что это похоже! С божьей помощью все будет хорошо. Вернется здоровье, а с ним и радость.

Амелия отошла к окну, чтобы скрыть слезы, выступившие у нее на глазах. Падре Амаро, под впечатлением этой сцены, строго указал доне Жозефе, что она не умеет переносить болезнь с христианским смирением. Ничто так не оскорбляет господа, как ропот на ниспосланные им страдания и тяготы… Ведь это значит восставать против его воли.

– Правда ваша, сеньор настоятель, правда ваша, – сипела подавленная дона Жозефа… – Порой я сама не знаю, что говорю… Это все болезнь.

– Полно, полно, милая сеньора; надо покориться и видеть все в розовом свете. Бог превыше всего ценит кротость. Я понимаю, что невесело жить в таком месте…

– Вот и аббат Ферран говорит, – вмешалась Амелия, отходя от окна, – крестная не может здесь привыкнуть. Прожив столько лет в городе…

Амаро отметил про себя, что слова аббата Феррана цитировались уже второй раз, и спросил, часто ли он посещает Рикосу.

– Ах, без него я бы совсем пропала, – отвечала Амелия, – он приходит почти ежедневно!

– Святой человек! – подхватила Жертруда.

– Разумеется, разумеется, – пробурчал Амаро, недовольный столь восторженной оценкой, – это человек весьма достойный…

– Весьма достойный, – вздохнула старуха, – но… Она умолкла, не решаясь высказать свои сомнения, и вдруг с мольбой вскричала:

– Ах, сеньор соборный настоятель, лучше бы сюда приходили вы! Вы-то сумели бы облегчить мой крест…

– Я буду приходить, милая сеньора, буду приходить. Надо развлечь вас, рассказать, что делается в городе… Кстати, вчера я получил письмо от каноника…

Он вынул из кармана письмо, прочел некоторые места. Дорогой учитель уже принял пятнадцать ванн. В Виейре полно народу, дона Мария болела – у нее вскочил фурункул, – погода великолепная, по вечерам, в час, когда убирают сети, гуляем по пляжу. Сан-Жоанейра здорова, но все время говорит о дочери…

– Бедная маменька… – всхлипнула Амелия.

Старуху все это не интересовало; ее мучил хрип в легких. Одна Амелия расспрашивала про общих знакомых, про городских друзей: падре Натарио, падре Силверио…

Стемнело. Жертруда пошла за лампой. Наконец Амаро поднялся.

– Ну-с, милая сеньора, мне пора. До скорой встречи. Я непременно буду вас навещать. А расстраиваться нельзя… Одевайтесь потеплей, кушайте с аппетитом, и Бог не оставит вас своей милостью.

– Не забывайте нас, сеньор падре Амаро! Не забывайте нас!..

Амелия протянула священнику руку, чтобы попрощаться здесь же, в комнате; но Амаро сказал как бы в шутку:

– Не откажите в любезности, менина Амелия, показать мне дорогу: я боюсь заблудиться в этом лабиринте.

Они вышли вместе. Очутившись в большом зале, где было еще довольно света от трех широких окон, он остановился и сказал:

– Старуха тебя обижает, дорогая!

– Ничего другого я и не заслужила, – ответила Амелия, опуская голову.

– Ах она дрянь такая! Ладно же, я ей покажу!.. Милая моя Амелиазинья, если бы ты знала, как я тосковал…

И он потянулся поцеловать ее в шею.

Она отступила в смятении.

– В чем дело? – удивился Амаро.

– Что?

– Как это понять? Ты не хочешь поцеловать меня, Амелия? Ты не в своем уме!

Она умоляюще подняла обе руки и сказала, вся дрожа:

– Нет, сеньор настоятель, оставьте меня! С этим покончено. Довольно мы грешили. Я хочу перед смертью заслужить у господа прощение… Не будем больше никогда говорить об этом! Я оступилась… Но теперь этому конец. Теперь мне нужно только одно: душевный покой.

– Ты не в своем уме! Кто вбил тебе в голову такую чепуху? Слушай…

Он снова потянулся к ней.

– Не трогайте меня, ради Бога! – И она попятилась к двери.

Амаро молча смотрел на нее вне себя от гнева.

– Хорошо, как вам угодно, – сказал он наконец. – Но имейте в виду: Жоан Эдуардо вернулся, он ходит тут по дороге каждый день, и потому вам не рекомендуется сидеть у окна.

– Какое мне дело до Жоана Эдуардо, до всех остальных и до всего, что было?

Он воскликнул с горькой иронией:

– Конечно! Теперь самый великий человек на свете – аббат Ферран!

– Я многим ему обязана, вот все, что я знаю…

Жертруда внесла зажженную лампу. Амаро, не простившись с Амелией, вышел вон, скрежеща зубами.

Но по дороге в город он успокоился. Все это не более чем очередной припадок добродетели и угрызений совести! Она оказалась одна в этом каменном доме, старуха ее шпыняет, Ферран читает мораль; он, Амаро, далеко – отсюда и возврат к ханжеству, отсюда страх, что будет на том свете, и тоска по утраченной невинности… Все чепуха! Если он будет наведываться в Рикосу, то за одну неделю восстановит свою былую власть. Он ли не знает Амелию! Только поманить, только свистнуть – и делай с ней что хочешь.

Однако ночью он спал неспокойно и мечтал о ней сильней, чем всегда. На другой день он опять отправился в Рикосу, с букетом роз для Амелии.

Старуха просияла от радости, увидев его. От одного вида сеньора соборного настоятеля к ней возвращается здоровье! Если бы не дальность расстояния, она упросила бы его приходить каждое утро. После вчерашнего визита она даже молилась усердней!

Амаро рассеянно улыбался, не сводя глаз с двери.