Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

Хоммаку. Сейчас обеденный перерыв, должен быть дома. Спрашивать, здесь ли он, Гуммат, понятно, не станет, всем известно, что в полдень Хоммак ложится спать, а мать сторожит — никого в дом не пускает.

Старуха и правда лежала на кошме перед дверью. Завидев Гуммата, по-хозяйски ступившего на веранду, Сердито уставилась на него.

— Здравствуйте, тетя Зибагозель!

— Хоммак спит, не вовремя пришел!

— Ничего, спящего разбудить можно!

Гуммат решительно шагнул к двери, чуть не наступив на старуху. Та вскочила, затряслась от злости: щуплые, в синих жилках руки, тощие плечи, голова на тонкой сероватой шее — все так и ходило ходуном.

— Не смей, негодник! Стой! Стой, говорят!

Не отвечая ей, Гуммат открыл дверь и сразу же направился в спальню. Хоммак сначала опешил, потом стал молча натягивать халат на свое белое, какое-то не мужское тело, а жена его метнулась к сундуку, пытаясь заслонить собой отрезы. Ясно — добро разбирали. Гуммату стало не по себе, но оч и виду не подал.

— Собирайся! Председатель вызывает!

— Что еще за срочность?!

— Не знаю. Идем!

— Подожди малость на веранде.

— Некогда мне тебя ждать! Быстрей!

Хоммак исподлобья глянул на Гуммата, но ничего не сказал и, сбросив халат, стал одеваться. Жена накрыла халатом отрезы и вышла.

— Предупреждать надо, когда заходишь, — проворчал кладовщик, натягивая сапоги. — Мало ли кто чем в спальне занимается!..

— Вон оно — твое занятие! — Гуммат кивнул на прикрытые халатом отрезы.

Хоммак промолчал. Потом спросил:

— Председатель насчет досок вызывает?

— Не знаю. Быстрей давай.

— Не торопи. Терпеть не могу, когда торопят!

— Не все тебе делать то, что любишь!

— Ты о чем?

— Ни о чем. Платок возьми. Пот обтирать будешь.

Они шли в правление по пустой, словно выжженной зноем улице. За всю дорогу оба не сказали ни слова.

Председатель лежал на кошме, положив голову на подушку, решил, видно, вздремнуть. Увидев Гуммата и кладовщика, он приподнялся на локте.

— Заходите…

— Курбан-ага! Вы, конечно, извините, отдых ваш нарушаю, — не мог я не привести к вам этого подлеца! — Как ни старался Гуммат взять себя в руки, голос у него дрожал, ноги подкашивались. — Ведь это он мне заявление писал!

Курбан-ага с интересом взглянул на Хоммака.

— Ты писал?

— Курбан-ага! Вы что, почерк мой не знаете?! Слава богу, пять лет…

— Он левой писал! — выкрикнул Гуммат. — Бандит!..

— Тише, тише!..

— Да ведь он оклеветал меня! Я как пришел домой, дал дочке прочитать, у меня даже голова кругом! Да разве я когда мог?! Хвастаться, что я сын Непеса?! А он, мерзавец, оклеветал и сидит себе спокойненько с женой добро ворованное пересчитывает!

— Гуммат!

— Не могу я молчать, Курбан-ага! Душа горит!..

— Душа горит! — усмехнулся Хоммак. — Другой на твоем месте давно бы уж со стыда сгорел! Начальник, а пишешь как курица лапой!

— Это — да! Это — виновен! Мой грех — малограмотный! Зато ты ученый! Я с фашистом бился, когда ты заявления обучался писать! Я от мобилизации не прятался! Война началась, ты в степь подался — овец пасти?! Чего ж теперь не едешь в пески? Пастухи там ох как нужны!

Чувствуя, что Гуммата не остановить, Курбан-ага указал Хоммаку на дверь.

— Иди пока. Я разберусь.

Кладовщик вышел, не сказав ни слова. Гуммат тяжко вздохнул, словно сожалея, что не дали ему излить душу.

— Ну все, Курбан-ага, теперь я не сомневаюсь, Хоммак — вор!

— Вор, да не пойманный! — сказал председатель и перевернулся на бок. — Докажешь его вину, устроим суд перед всем народом. А пока не поймал, полегче!

— Пускай не поймал! А разве не известно, что он во время войны делал? Можно такого в кладовщиках держать?!

Курбан-ага не спешил с ответом. Посидел, подумал…

— Да, я тоже слышал про него кое-что…

— Народ не будет врать, Курбан-ага!

— А про вас с Гозель! — председатель искоса взглянул на Гуммата. — Меня ведь тогда три аксакала уговаривали: прогони, мол, распутника из села, честь нашу позорит… Если б я их послушал?

— А я бы не ушел. Докажите сначала мою вину!

— Правильно. И про кладовщика доказать надо! Вот и займись. А если доски нужны, отдай заявление бухгалтеру, я подпишу.

Гуммат сидел дома один, когда явилась Гозель. Соседка не показывалась с того самого дня, и Гуммат решил, что сейчас она пришла плакаться. Ничего похожего — Гозель стояла в дверях довольная, веселая, а глаза на ее коричневом, обожженном солнцем лице глядели горделиво и презрительно. Гуммат обрадовался — значит, хорошие новости, однако вида не подал, взглянул на нее мельком и, нахмурившись, опустил голову.

— Хорош хозяин! Ты не думаешь, что, раз человек пришел, надо его в дом пригласить?

— А что у нас за секреты, чтоб рядышком сидеть, шептаться? Говори. Я и отсюда слышу.

— А может, не хочешь слушать? Уйду. Я ведь потому пришла, что в смелость твою поверила. Болтают, будто самому председателю правду в глаза сказал. Так, что ли?

— На работу ходишь?

— Хожу. А больше тебе не о чем спросить?

— Сама скажешь, если есть что.

— Да уж есть. Муку твою облегчить хочу.

— Какую еще муку?!

— Ну как же — Хоммак тебе здорово насолил! Фонарь под глазом поставил, заявленьице состряпал! Уж больно, говорят, хорошо заявление. — Гозель расхохоталась.

— Ты что, развлекаться сюда пришла?

— Ладно, слушай. — Она перестала смеяться и, подвернув под себя подол, присела на край кошмы. — Я разузнала, почему у Хоммака в хлеву шерсти не оказалось. Пронюхал он о нашем разговоре, понимаешь? Точно это — клянусь хлебом на твоем достархане! Ну, чего отворачиваешься?! Не хочешь — не буду говорить! Мне не больше всех надо!

— Ладно, не гомони попусту. Рассказывай.

— Значит, было так. Свекровь племянницы Бибиш сидела у матери Хоммака. Вдруг прибегает Энне, бледная как смерть…

— Свекровь, племянница, мать — болтовня это все!

— А ты не торопись, слушай! Старуха потом Бибиш все рассказала, а та — мне. Хотя они и не знают, чего Энне напугалась, а мы-то знаем… Ну вот. Когда мы с тобой на террасе шумели, ко мне тетя Хесель пришла, жена Кандыма-ага. Она к нам каждый вечер приходит, у них корова уже не доит, старуха и берет у меня молоко для внучки. Так вот: "Слышу, — говорит, — это уж она мне потом рассказывала, — споришь ты с кем-то, я и не решилась окликнуть". Постояла она, послушала, и прямым ходом к Энне. Хотела только молока у нее взять, да не удержалась, рассказала все, что слышала.

— И что ж она ей рассказала?

— Вее. Говорят, мол, Хоммак шерсть ворует да в хлеву прячет. Бабка-то и понятия не имела,