Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

и Лондоном, и так далее. Уитворта вряд ли следует считать легковерным случайным гостем в России. Кроме основательного корпуса подробных реляций, ему принадлежит весьма дельная аналитическая записка о положении в России.

Уитворт, обладавший системой налаженных связей как в правительстве, так и в военных сферах России, внимательнейшим образом следил за событиями на театре боевых действий и достаточно точно информировал Лондон.

Пример Уитворта наиболее яркий, но не единственный.

Добросовестные дипломаты не претендовали на глубину понимания ситуации и знание политической подоплеки событий. Так, де Лави в одном из донесений откровенно пишет: «Я был бы счастлив, если бы мог сравниться с моими коллегами в их компетентности относительно дел тех государств, где они находятся, ибо, кроме общения с народами, посреди которых они живут, сходство в нравах и знакомство с языком страны значительно облегчает им выполнение возложенных на них обязанностей. Я же, напротив, нахожусь в стране, где иностранцев не любят, язык (который я стараюсь изучить) мало известен этим последним, и это обстоятельство вместе с недоверием, свойственным характеру Русского народа, иногда лишает меня возможности настолько проникать в их дела, насколько бы мне того хотелось».

Но за этим признанием следует отнюдь не наивный текст: «Тем не менее я узнал от одного лица, которому известны секреты здешнего двора, что приезд Великого Князя Наследника настолько обрадовал одних, насколько опечалил других; лица, принадлежавшие к его партии, радовались, ожидая его приезда, и надеялись на угрожавшую нам перемену, но в настоящую минуту все переменилось: неудовольствие уступает место политическим соображениям, и все молчат в ожидании развязки этого дела. Великий Князь приехал инкогнито с кн. Голицыным и г. Толстым, сопровождавшим его как будто для оказания ему почестей, но, в сущности, для наблюдения за его действиями. С помощью этой меры Царь, конечно, откроет виновников его бегства и заставит их назвать своих соучастников. Возвращение царевича весьма осуждается: ожидается, что его постигнет судьба его матери (она заключена в монастырь), что, быть может, заглушило бы семена междоусобной войны».

Надо иметь в виду, что французский дипломат находился в это время – донесение датировано 4 февраля – в Петербурге, но тем не менее он вполне осведомлен о том, что делается в Москве и достаточно точно характеризует обстановку.

Можно, конечно, усомниться относительно серьезности фразы о «междоусобной войне». Но вспомним о совершенно точных сведениях, сообщаемых другим дипломатом о гвардейских полках и гренадерских ротах, окружавших Кремль при первом появлении царевича перед собранием сановников. Что это, как не опасение возможных волнений?

Между прочим, Д. М. Буланин в своем послесловии, по сути – отдельной аналитической статье, высказывает тонкое и точное соображение, касающееся особенности главного сюжета: «Страх, сказавшийся в поведении царя, доказывает ограниченность, если не ошибочность традиционного представления о психологическом соотношении сил в этом конфликте»[156].

«Страх», можно сказать, одно из ключевых понятий, сопутствующих жизни Петра начиная с 1682-го, тем более с панического бегства из Преображенского в Троицкий монастырь в 1689-м и до событий, о которых идет речь. Причем это менее всего страх перед внешним врагом. Петр не боялся «брата Карла». Он был храбр на поле боя. Это был страх перед тем огромным враждебным миром, который он перестраивал, пытаясь этот упрямый хаос вогнать в регулярную систему…

И есть основания предположить, что с какого-то момента Алексей стал восприниматься им как олицетворение этого смертельно опасного мира.

Причем «страх» как важнейший элемент психологической атмосферы петровского царствования был свойствен отнюдь не только самому демиургу.

В донесении от 14 февраля тот же де Лави сообщает о чувствах, с которыми сановники, находящиеся в Петербурге, ожидали прибытия царя из Москвы: «Страх до того распространился, что даже невинные люди не уверены в своей безопасности и боятся привлечения к ответственности, так как виновные, стремясь затруднить следствие, всячески стараются запутать и невинных, надеясь таким образом смягчить и свое наказание».

Да, фактическая сторона донесений европейских дипломатов, являясь ценнейшим источником, тем не менее требует постоянной проверки, но эти донесения, в которых аккумулированы самые разнообразные сведения, добытые самыми разнообразными путями – от прямого подкупа до дружеских связей и осознания неких общих интересов, – прежде всего передают атмосферу, в которой и развиваются события, атмосферу, насыщенную паническими слухами, опасными догадками, зловещими ожиданиями, атмосферу тревоги и страха, сопутствующую возвращению Алексея и начавшемуся следствию.

4

В нашу задачу не входит сколько-нибудь подробное описание хода следствия. Оно достаточно подробно и объективно описано и Устряловым, и Бушковичем.

Нам важно ответить на вопросы: какие силы стояли за мятежным царевичем, насколько оправдан был страх Петра перед этими силами и каковы были реальные намерения Алексея в случае вступления его на престол?

Короче говоря, что было поставлено на карту в 1715–1718 годах?

Насколько оправданно было непреклонное решение Петра физически уничтожить Алексея – с точки зрения воздействия этой ситуации на судьбу России? Каков был реальный масштаб этих событий?

3 февраля 1718 года в собрании первых чинов государства – светских и духовных – были обнародованы два документа.

В специальном «Клятвенном обещании» Алексей отрекался от прав на престол и заявлял: «Признаю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую святой Крест и подписуюсь собственною моею рукой».

Оглашенный затем манифест фактически повторял послание Алексею от 11 октября 1715 года.

Мы уповаем, что большей части из верных подданных наших, а особливо тем, которые в резиденциях наших и в службе обретаются, ведамо, с каким прилежанием и попечением мы сына своего перворожденного Алексея воспитать тщились. И для того ему от детских его лет учителей не токмо Русского, но и чужестранных языков придали, и повелели его оным обучить, дабы не только в страхе Божием и в православной нашей Христианской вере Греческого исповедания был воспитан, но для лучшего воинских и политических (или гражданских) дел и иностранных государств состояния и обхождения, обучен был и иных языков, чтобы чтением оных гисторий и всяких наук воинских и гражданских, достойному правителю государства принадлежащих, мог быть достойный наследник нашего Всероссийского престола.

Но то наше вышеописанное старание о воспитании и обучении помянутого сына нашего видели мы вотще быти: ибо он всегда вне прямого нам послушания был и ни о чем, что давлеет доброму наследнику, не внимал, ни обучался, и учителей своих, от нас приставленных, не слушал…

И далее следовали известные нам сетования о нелюбви к воинскому делу.

Любопытно – верил ли сам Петр в свои обвинения? Верным подданным, особенно близким ко двору, было прекрасно известно, что до 1703 года, то