Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

а также двум гренадерским ротам быть наготове с боевыми патронами и заряженными ружьями. 14-го с восходом солнца войска эти двинулись и были расставлены кругом дворца, заняв все входы и выходы его».

Устрялов, пользовавшийся различными источниками, сообщает приблизительно то же самое: «Царевич приехал из Твери в Москву, где в то время находился двор, 31 января 1718 года поздно вечером. На другой день рано утром был у Царя тайный совет и велено приготовить большую аудиенц-залу в Кремлевском дворце. 3 февраля в понедельник собралось в ней духовенство с министрами и другими высшими лицами; в Кремле стояли три батальона лейб-гвардии с заряженными ружьями»[154].

Что означали эти чрезвычайные меры предосторожности? Кого опасался царь? Мятежа народного? Выступления «сильных персон» из «партии наследника»?

И то и другое представляется малореальным – на взгляд из сегодняшнего дня.

А тогда?

Вспомним бесконечные слухи о заговорах, грядущих армейских мятежах, всеобщем недовольстве, которое неизбежно приведет к взрыву…

И все это доходило до Петра – тем или иным путем. Время от времени мы встречаем известия о «личных шпионах царя», «личных фискалах» его.

Слухи о заговоре или заговорах распространялись с особой интенсивностью с самого начала следствия по «делу» Алексея.

Жадно следивший за происходящим (и в результате тяжело пострадавший из-за своего любопытства) голландский посол, находившийся в отличие от француза де Лави в Москве, отправлял своему правительству довольно подробную хронику событий.

Москва. 24 февраля 1718 года.

Говорят, что открыты важные заговоры, в которых участвует много лиц из высшего дворянства, и даже из приближенных и слуг Его Величества. Утверждают, что вина их состоит главным образом в соглашении, вопреки воле и определению Царя, возвести после его смерти на престол царевича Алексея.

Москва. 3 марта 1718 года.

Отовсюду приходят известия об арестовании в Москве и Петербурге лиц, как высших, так и низших классов. Допросы, которым их подвергают, заставили Царя отсрочить свой выезд из Москвы.

Вскоре голландец последовал вслед за царем в Петербург и продолжал вести свою хронику.

С.-Петербург. 22 апреля 1718 года.

Генерал-лейтенант князь Василий Долгорукий снова (? – Я. Г.) арестован самым строжайшим образом, и ему угрожает наказание гораздо более сильное, чем ссылка. Арестовано еще множество других обвиняемых, и скоро сделается известна участь, которая их ожидает.

Поскольку многое в нашем повествовании построено на сведениях, передаваемых европейскими дипломатами, то требуется небольшое отступление.

В обширном и содержательном послесловии к монографии Пола Бушковича Дмитрий Михайлович Буланин, в частности, пишет, оценивая значительный по объему и научному значению корпус введенных автором источников – дипломатических реляций, обнаруженных в европейских архивах: «И все же наш историк и сам признает, что его новонайденные источники – сокровище не без изъянов. Во-первых, некоторые сферы внутренней жизни России почти не попали в поле зрения иностранцев, потому что эти сферы не имели отношения к международному положению. Таковы, скажем, петровские нововведения, относящиеся к управлению русской церковью и вообще к регламентации церковной жизни в России. Во-вторых, кругозор того или иного иностранного чиновника был ограничен специфическим положением выбранных им информаторов. Например, упоминавшийся Плейер по большей части имел дело с людьми, настроенными к Петру и петровской политике резко отрицательно. Напротив, представители Дании черпали свои сведения из официальных источников, предпочитая обращаться к самому Петру или к Меншикову. (Из чего, впрочем, не следует, что реляции, шедшие в Данию, больше соответствуют действительности, чем те, где передается мнение оппозиции.) В-третьих, добавим от себя, значительная часть известий в реляциях заведомо лжива, потому хотя бы, что о вещах, которые дипломаты не видели собственными глазами, они судили на основании дворцовых сплетен и слухов. А слухов ходило много, и бывали они самые невероятные. Какие-то новости самозарождались в возбужденных умах придворных, кое-что специально изобреталось для длинных ушей иностранцев, а что-то эти последние присочиняли, учитывая вкусы своих „заказчиков“ и возвеличивая собственные заслуги. Например, о чем только не докладывали обосновавшиеся в Петербурге дипломаты касательно бегства царевича: то о плане командировать на его поимку Меншикова, то о готовности к мятежу гвардейских полков, то о последнем трогательном свидании Алексея с императором Карлом VI. В-четвертых, добавим мы еще от себя, пребывая в основном при царском дворе, резиденты-иностранцы так же мало знали Россию во всей ее глубине, как и их предшественники, те и другие случайные гости в этой стране. А значит, были столь же легковерны, как предшественники. Подмеченная Бушковичем необычайная осведомленность резидентов о тайнах внутренней политики – закономерный результат их жительства при дворе. Чем же еще заполнять свою праздную жизнь слугам, если не росказнями о страшных тайнах господ?»[155]

Пафос этого пассажа понятен. Но согласиться с высказанными соображениями можно только отчасти.

Во-первых, если обратимся к последней – принципиальной! – фразе, европейские дипломаты отнюдь не воспринимали слуг, подсматривающих за господами, как достоверный источник. Они были люди разного масштаба и уровня профессионализма. Но у них была вполне определенная функция – в сложной и опасной игре, которую вели между собой европейские державы, они, дипломаты при российском дворе, должны были по возможности точно ориентировать свои правительства относительно положения в России. И они добывали и концентрировали информацию. А для этого необходимо было заводить знакомства, заниматься подкупом и налаживанием связей в различных группах, близких к власти. Это было занятие не всегда безопасное. Так, голландский посол де Би, слишком усердно выяснявший обстоятельства смерти Алексея, едва унес ноги из России.

Во-вторых, даже не вполне достоверные сведения, передаваемые дипломатами, всегда отражали некоторые аспекты реальности. Так, и в самом деле непроверенные предположения о возможной отправке Меншикова в погоню за бежавшим царевичем соответствовали тому уровню доверия, которое питал к нему царь. А если слух о возможном мятеже гвардии вполне фантастичен, то сведения о возможном мятеже армейских частей гораздо ближе к реальности. Ненадежность некоторых полков или гарнизонов в критических ситуациях известна нам не из дипломатических реляций, а из панических донесений командования на местах и по реакции Петра на эти донесения.

О напряженном ощущении опасности, исходящей от собственной армии, свидетельствуют, помимо прочего, цитированные нами параграфы воинского артикула, согласно которому даже дружеская беседа нескольких офицеров или солдат могла стать основанием для смертного приговора. Таков был страх перед возможностью военного заговора…

Что до представления о глубинной жизни России, то и здесь все индивидуально. Например, в многочисленных и подробных донесениях английского посла Чарльза Уитворта содержится обширная и достоверная информация о важных аспектах экономической жизни России первого десятилетия XVIII века, о положении и занятиях иностранных предпринимателей, равно, впрочем, как и русских, о сложнейшем налаживании торговых отношений между Москвой