Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли

– Отец с Иоганном пусть ходят по музеям, а мы поедем в одно местечко…  – Гертруда давно выучила дорогу к оптовому магазину тканей, где обрезки продавали на вес. Магдалена приладила на лицо обрамленную золотистым шнуром маску:

– Бисер, тесьму и кружева нам вообще дали в подарок от заведения…  – швейную машинку мать отыскала у приятельницы по католическому собору. Придерживая подол, Магдалена завертелась у зеркала:

– Я словно Кармен из оперы Бизе, – она улыбнулась себе, – мама права, мне идет красный цвет…  – цыганское платье, отделанное черными кружевами, блистало глубокими оттенками киновари. В небрежно растрепанные волосы Магдалена воткнула алую розу. Девушка похлопала щедро накрашенными ресницами:

– Мама не стала возражать против косметики…  – Гертруда считала, что место гриму только на сцене, – хотя она втайне надеется, что я быстро закончу карьеру певицы…  – мать громко заявляла, что хорошей католичке на подмостках делать нечего:

– Пусть там поют и пляшут…  – Гертруда закатывала глаза, – так называемые немки, вроде этой Майер…  – Магдалена отозвалась:

– Она немка, мама. Она из Праги, а отец ее родился в Судетах…  – Гертруда поджала губы:

– Я читала, в газете. Он был коммунист…  – отец добродушно заметил:

– Я тоже, милая, социал-демократ. Партии или фамилии никакого отношения к искусству не имеют, иначе мы опять вернемся во времена…  – герр Брунс не закончил. Магдалена знала, о чем идет речь. Преподавательница вокала и фортепьяно во Фленсбурге, у которой училась девушка, провела войну в Швеции:

– В тридцать восьмом году я поехала в Стокгольм, – тихо сказала женщина, – я получила стипендию тамошней консерватории. В сентябре я села на паром, а в ноябре отец прислал мне телеграмму, велев не возвращаться домой…  – родители женщины владели единственным музыкальным магазином в городе:

– Штурмовики все разорили, – учительница помолчала, – мои мать и отец едва спаслись, перейдя пешком датскую границу. Мы увиделись только в сорок третьем году, когда датчане переправили своих евреев в Швецию…  – родители женщины умерли в Стокгольме после войны:

– Но вы приехали сюда, – робко заметила Магдалена, – вам не тяжело после такого…  – преподавательница указала на вывеску за окном:

– Приехала и открыла отцовский магазин. Нельзя, чтобы от нас не осталось следа на земле, чтобы люди о нас забыли…

Девушка нащупала под корсетом платья маленький конверт. Записку она нашла в своем ящичке, в оперной канцелярии:

– Надеюсь увидеть вас на вечеринке, Магдалена, – его почерк был быстрым, размашистым, – мне надо сказать вам что-то очень важное…  – сердце трепыхнулось, девушка сжала руки:

– Ребенком он едва выжил в лагере. Папа сидел в лагерях, но взрослым человеком, а маэстро тогда был малышом. Его хотели убить, как всех евреев…  – в школе им такого не рассказывали, но герр Брунс, историк, не считал возможным скрывать от детей правду. Иоганн и Магдалена слышали и о Дахау и об Аушвице:

– Что-то очень важное…  – повторила девушка, – но ведь он женат, так нельзя, это грех…  – поправив серебряный крестик, она вдохнула знакомый запах выпечки:

– Шоколадный торт, – провозгласила Гертруда, – в честь твоего триумфа, наш дорогой первый паж. Пойдем, отец с Иоганном нацелились на мою глазурь…

Брунсы довозили Магдалену до особняка, где на крыше возвышался волшебный шатер и ехали дальше на север. Гертруда посмотрела на золотые часики на пухлом запястье:

– Семь вечера. К десяти будем дома…  – она бросила взгляд на сложенную газету, на туалетном столике дочери:

– Маэстро Авербах покоряет Гамбург…  – едва увидев афиши, Гертруда незаметно для семьи перекрестилась:

– Он похож на отца…  – женщина прочла статью с биографией маэстро, – но он ничего не знает о Магдалене. Девочка тоже никогда ничего не узнает. Он уедет, на этом все закончится…  – Гертруда думала посоветоваться со священником, но решила:

– Ни к чему. Я призналась святому отцу в Шварцвальде, кто отец Магдалены, остальное значения не имеет…  – Гертруда давно не думала о прошлом. В кабинке для исповеди она не упоминала о членстве в СС или работе в концлагерях:

– У меня другая фамилия, я живу в глуши, про меня все забыли…  – говорила себе бывшая фрейлейн Моллер. Сняв с дочери маску, она добавила:

– Хорошо, что сезон пока не начался, – «Озерный приют» открывался для постояльцев в середине июня, – иначе бы мы так не поездили. Значит, ты поняла…  – строго добавила Гертруда, – после последнего представления отправляйся домой, в городе не болтайся. Позвони, отец тебя встретит в Нибюлле…  – прошлым годом на ферму, для удобства постояльцев, провели телефон. Магдалена обняла мать:

– Ты моя клуша, – шепнула девушка, – мы с Иоганном давно не цыплята. Я люблю тебя, мамочка…  – Гертруда коснулась губами ее лба:

– Ты малышкой была, ты этого не помнишь. Я включала радио и танцевала с тобой на руках. Ты хлопала в ладошки, ты любила музыку…  – она оглядела платье дочери:

– Не цыплята, – смешливо согласилась Гертруда, – вы у нас оба, что называется, слетки. Но родное гнездо у вас всегда за спиной, милые мои…  – держась за руки, мать и дочь пошли в столовую.

– Новая музыка…  – завывая, провозгласил диджей, – Рэй Чарльз, I can’t Stop Loving You…

Сабина хихикнула:

– У него такой сильный акцент, что лучше бы он сразу говорил по-немецки…  – вспыхнул огонек сигареты. Зажав в зубах окурок, Инге потряс шейкером:

– Shaken, not stirred…  – девушка согнулась от смеха, – видишь, бэби, у меня давно нет акцента…  – устроившись на циновках, они задернули холщовые занавески. Сквозь ткань пробивались разноцветные блики фонарей, по деревянному настилу стучали каблуки танцующих. Мартини полился в замороженный бокал. Сабина немедленно подцепила оливку шпажкой:

– И еще одну, – потребовала она, – нет, две, и маринованную луковичку…  – ее губы пахли солью и джином:

– Я был дурак, милая, – неслышно сказал Инге, – мне до сих пор стыдно, какой я был дурак…  – Сабина ласково погладила рыжие волосы мужа:

– Я тебя понимаю…  – потягивая мартини, она свернулась клубочком в его руках, – ты был один, далеко от меня…  – Инге залпом выпил свой коктейль:

– Генрик тоже был один, – мрачно сказал доктор Эйриксен, – и тоже без Адели, но он устоял перед комитетской фальшивкой, а я нет…  – выслушав их по телефону, тетя Марта задумалась:

– Сейчас что-то обсуждать бесполезно, – наконец, сказала женщина, – подождем, пока вы приедете в Лондон. С Генриком я тоже поговорю. Это очень важные сведения, спасибо вам большое…  – Инге не знал, имела ли так называемая Дора отношение к Левиным:

– Она напоминала тетю Розу, но это могло быть совпадением. Сведения о Левиных никак не проверить. Пенг мог ошибиться в фамилии, он был ребенком и плохо говорил по-русски, если вообще говорил…  – им оставалось только ждать возвращения в Лондон:

– Сразу после последнего представления оперы, – решительно сказала Сабина, – у меня еще пара интервью, встречи с закупщиками, но долго здесь болтаться нет смысла…  – в Лондон они летели все вместе. Отдернув занавеску, Сабина прищурила темные глаза:

– Смотри, Генрик снял смокинг…  – свояк наотрез отказался приходить на вечеринку в костюме, – и бабочка у него развязалась…  – маэстро закатал рукава рубашки:

– Он иногда так делает в конце концертов, выходя играть на бис, – смешливо отозвался Инге, – завидев его не при параде, барышни и дамы заваливают рояль букетами…  – свояк настаивал, что будущее классической музыки лежит именно в близости исполнителей к аудитории:

– Придет время, когда пианист или скрипач появится на сцене в джинсах и никто и глазом не моргнет, – говорил Генрик, – более того, я с удовольствием поиграю на вокзале или на станции метро. Люди должны слышать классику не только в концертных залах…  – Инге тоже высунул голову наружу:

– Он танцует с малышкой, первым пажом…  – Сабина кивнула:

– Костюм у нее самодельный, но видна хорошая рука. Ей идет красный цвет. Адели тоже, хотя она сегодня в черном…  – сестра носила плащ ведьмы. Темные, распущенные по спине волосы украшала обвитая кружевом шляпа. Сабина выбрала восточный халат, расшитый бисером и кожаные туфли с загнутыми носами. Примеряя тюрбан, Инге заметил: