ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

Вместо ответа Чебахан подала ему свернутую бурку, мешок с казаном, ружье и лук.

Взяв казанок со спящими углями, они издали попрощались с бородачом и его говорливыми птенцами и покинули холодное, продуваемое ветрами нагорье.

По дороге Озермес рассказывал Чебахан о том, как минувшей ночью он, торопясь, кружил по склонам Ошхамахо, перебирался через расселины во льду, обходил камнепады, объятый оцепенением, разглядывал обращенных в черный камень ушедших, с тяжелой головой, как в бреду, шел по скрипучим снегам, поднимался на младшую вершину и, изнемогая, всползал по склону старшей, стоял, объятый восторгом и ужасам над невидимой землей среди неподвластного взгляду нескончаемого звездного мира и тщетно взывал к Тха, и потом разговаривал с Духом гор, и как он услышал среди метели голос отца.

Рассказывая, Озермес думал о том, что после того, как он узнал, что Тха стар и, наверно, не вечен, в его и Чебахан жизни что-то должно перемениться, ибо то знание, которое он приобрел, подобно дереву, с которого осыпались цветы, рано или поздно оно принесет свои плоды.

Размышляя об этом, он ощущал и непонятное чувство своей вины за что-то, или перед Тха, о котором он теперь думал не как о боге, а как об обычном, пусть и уважаемом, но смертном человеке, или перед отцом, чья душа прилетает к нему откуда то издалека, спасает его, постоянно куда-то зовет, а он, не понимая, не откликается на этот зов...

Колесо времени завертелось обратно. Позади остались сморщенные от прожитых лет снега и замшелые скалы, безмолвные болотца, поросшие жесткими колокольчиками лужки, цепляющиеся за камни кустарники, а снизу поднималось пахучее, приветливое, разношумное тепло.

Сперва на одну из скал с криком уселась стайка черно зеленых галок. За ними замелькали среди каменистых осыпей красновато голубые кеклики. Засвистели, как в камыли, улары. Один из уларов так стремительно взбегал по склону, что наскочил на Самыра. Оба оторопели от неожиданности, но Самыр оказался быстрее, прыгнув, он успел схватить взлетавшего улара за ногу. Когда Озермес похвалил его за проворство, он завилял кончиком хвоста и опустил голову.

— Знаю, знаю, что ты скромный джигит, — сказал Озермес, — но не выставляй свою скромность напоказ.

Стоило Самыру выпустить улара, как Хабек с рычанием схватил птицу за шею, стал таскать ее по земле и не выпустил, пока не получил щелчок по носу.

Они спустились к речке, и Чебахан приоткрыла от удивления рот, увидев, как черная с белым воротником оляпка, стрелой летевшая вдоль речки, вдруг камнем упала на песок, зашагала к воде, погрузилась в нее с головой и немного времени спустя вышла на другой берег с рыбешкой в клюве.

— Ты видел, видел, что она сделала? — в восторге спросила Чебахан. — Она ходит под водой!

— Да, белорукая, оляпок я наблюдал не раз. Наверно, ей покровительствует Псыхогуаше. Ни один человек не сможет сделать то, что делает эта маленькая птичка.

Начались густые леса.

Посмотрев на парившего в небе белоголового сипа, Озермес рассказал Чебахан, как Дух гор выдернул перо из своего крыла, почесал им спину и потом воткнул перо обратно. Чебахан пригорюнилась и сказала:

— Жаль мне его, всегда один. А ты, муж мой, смог бы жить один?

— Кабы не ты...

— Я не смогла бы, потеряла бы душу. А как бы ты жил здесь, в горах, если бы мы не встретились?

— Наверно, выл бы на луну, как одинокий волк. А может, бродил, искал людей...

Сказав так, Озермес задумался. Куда он пошел бы искать адыгов? И не тех ли адыгов, которые, быть может, уцелели, имел в виду отец, когда говорил ему: возвращайся к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен?.. Он хотел сказать о своей догадке Чебахан, но она, поглаживая свой живот, улыбалась и ему, и Самыру, и Хабеку, и соснам, елям, букам, среди которых они шли, и рокочущей под обрывом речке, и плывущему над лесом облачку, и ей не было дела ни до Тха, есть ли он или нет, стар он или вечно молод, ни до чего другого, кроме зреющей в ней новой жизни.

Покосившись на Озермеса, она сказала:

— Пройдет время, и в горах станет одним человеком больше.

Озермес, залюбовавшись ее светлым лицом, не стал ничего говорить, чтобы не смущать покоя ее и того, кто зимой должен появиться на свет. И подумал о том еще, что как бы ни была устроена жизнь на земле и что бы с людьми ни происходило, не дорога должна выбирать путника, а путник — дорогу.

В одну из последних сорока холодных ночей несчетного года от порождения адыгов Солнцем, Чебахан произвела на свет двух мальчиков.

Озермес, и без того не находивший себе места, впал в полную растерянность, когда после появления ребенка услышал шепот Чебахан: — Муж мой, я рожаю еще. — Если бы она не указывала, что надо делать, Озермес бросился бы на пол и, заткнув уши и закрыв глаза, ждал бы, чем кончатся роды. Но все обошлось благополучно, пуповины были перерезаны, завязаны, и младенцы выкупаны. Оба они, получив души, тут же принялись орать, требуя еды. По одному передав их Чебахан, Озермес снял с колышка ружье, выбежал из жарко натопленной сакли и выстрелил в дымарь. Эхо от выстрела раскатилось над спящими горами.

Нечистая сила, превратившись в снежное облако, бессильно осыпалась с крыш. Самыр и Хабек выскочили из вырытой в сугробе норы, Самыр стал с лаем бегать вокруг сакли, отыскивая подстреленную Озермесом добычу, а Хабек, оскалившись, с опущенным хвостом, неслышной тенью носился от сакли к оврагу, потом к Мухарбеку и обратно. Озермес засмеялся, вернулся в саклю и вынес им два куска вяленой оленины, потом подошел к Мухарбеку и сообщил ему, что у его племянницы родились дети. У старика от радости упала с головы снежная шапка, и он перестал быть побывавшим в Мекке хаджи, но морщинистое лицо его осталось таким же задумчивым и мудрым, как обычно.

Озермес посмотрел на ясное небо, усеянное ласково подмигивающими ему звездами, на голубую папаху, венчающую шлем Богатырь горы, на деревья, одетые в праздничные белые одежды, и глубоко, с облегчением вздохнул. Только теперь он ощутил, с каким напряжением и надеждой, может быть, с не меньшими, чем Чебахан, он ждал этой ночи, когда в их сакле народится новая жизнь, которой предназначено продлить жизнь и Чебахан, и его, и их родителей, и тех далеких предков, чьи останки покоятся в степных курганах. И если после восхождения на Ошхамахо и встречи с Духом гор Озермес, думая о состарившемся Тха, ощущал к нему почтительное сострадание, то теперь, став отцом, он на миг почувствовал нечто вроде превосходства над ним. Устыдившись своих мыслей, Озермес пожелал добра Мухарбеку и пошел к сакле.

Время спустя Озермес устроил в честь рождения сыновей празднество. Мазитха пригнал под его стрелу козла, и они всей семьей вкусно поели. Потом Озермес играл на камыле, Самыр и Хабек вразнобой подвывали ему, а когда Чебахан и Озермес стали плясать, весело прыгали возле них. После этого Чебахан выкупала младенцев, накормила их и запела колыбельную, которую ей и Озермесу пели их матери.

Когда дети заснули, Чебахан уложила их в стоявшие у очага корзины, накрыла заячьими покрывалами и тихо рассмеялась.

— Кто мог знать, что нужна будет одна широкая корзина. Ты заметил, как старший похож на тебя?

Озермес, подойдя к корзинам, посмотрел на розовые, безбровые личики младенцев.

— А кто из них старший?

— Тот, кто слева, родился первым. Неужели ты не отличаешь их друг от друга?

— Наверно, им надо немного подрасти, — сказал Озермес, — тогда я разберусь, А имена ты им уже придумала?

— А разве ты не знаешь, что имена дает отец?

— Тому, кого ты считаешь старшим, дадим имя моего отца — Тлиф, а брата его назовем в честь твоего отца — Хешхо.

— Да благословит тебя Тха! — обрадовалась Чебахан. — Ты угадал мои мысли.

— Ты, моя гуаше, мудрая женщина, и я горжусь, что угадал, о чем ты думаешь.

Чебахан выпятила нижнюю губу и, смеясь, пробормотала:

— Шапсуг будет не шапсуг, если не подшутит над своей бедной женой.

Озермес снова посмотрел на причмокивающих во сне сыновей и в негодовании поднял руки.

— Тлиф, Хешхо, вы слышите, что говорит ваша мать? Ни одна жена пши, ни одна из жен султана не обладает таким богатством, как ваша мать. Она хозяйка всех этих гор и лесов и мать таких славных джигитов, как вы, и уверяет, что она бедная!

— Ты прав, муж мой, — просияв, сказала Чебахан, — я в самом деле самая богатая и счастливая женщина на земле!..

Самыр тявкнул, чтобы его выпустили. Озермес открыл дверь и за одно выпроводил и Хабека.

Однажды, когда народилась новая луна последнего месяца весны, Озермес, сидевший на мертвом яворе, увидел, как пятнышки лунного света, проскользнувшие сквозь листву клена, мягко легли на могилу Абадзехи, и услышал ее жалобный голос: — Мой ребенок, он маленький, ему холодно... — Тут же вспомнилось, как Чебахан не хотела, чтобы он, хороня абрека Меджида, поминал его добрым словом, и как раньше, в ауле, он искал и мог найти руку погибшего джигита, и как еще раньше, на берегу моря, отец говорил, что Озермес должен не уезжать с ним, а остаться, ибо других джегуако, наверно, нет уже в живых...