Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный

Для Горного город – старинная «Санкт-Петербургская гравюра»[1487], «у него заколдованная, прозрачная красота старых гравюр»[1488].

Что касается панорам города, которые, как правило, встречаются в мемуарах «с того берега», то Горный приводит только вид с моста на Васильевский остров, где прошли его студенческие годы.

Отсюда вид был просторней и воздушней. И, если обернуться назад, – Васильевский был подернут непередаваемой пылью, словно налет на старинных гравюрах. Домики и каменные кубики, черные мазки окон и кой-где дыхание дыма над крышами – все это было одной игрушечной, слаженной стенкой. Это был необыкновенный час. Понятно, сумерек еще не было. Может быть, было три или четвертый. Но чуть заметная кисея, почти не видная, – задумчивый тюль, – уже спускалась в воздухе, как занавес. Это не мешало небу быть выпуклым и стылым, с фарфоровой покатостью, опрокинутой над Невой. Фонарей еще не зажигали: это главное. Фонарщик с лестницей пробегал немного позже, – на двадцать или тридцать минут позже. А пока все было еще дневным, серым и обласканным. День неохотно прощался. В нем была еще последняя четкость: и в углубленном, фарфоровом овале неба, чашкою опрокинутого над Невой; и в одиноком прохожем, который в этот час всегда был виден на сероватом, неверном снегу. Он был виден с Николаевского моста. Или это был Дворцовый?[1489]

Сергей Горный, у которого по свидетельству современников была великолепная память[1490], будто не помнит, с какого моста увидел одинокого прохожего – с Николаевского или Дворцового. В другом месте книги он вновь возвращается к этому эпизоду: «Идешь по Николаевскому. Или это был Дворцовый? <…> Еще нет вечера. Но свод над Невою стал серо-фарфоровым. <…> Хочется задержать этот миг. И прохожего на полыньи, и сенатскую желтизну на том берегу»[1491].

Он мечтает о том, что если вернется в Петербург, то не забудет зайти в магазин открыток. «Открытки? Заверните и их. Да и Фальконета. И угол Морской, и Невского, и вид магазина Главного Штаба и арку, – понятно, арку этого Штаба с большими, солнечными лошадьми. И колонну. И решетку дворца. И, разумеется, шпиль на той стороне. Хотя он у меня уже есть в альбоме и есть в сердце. Хотя он пронзил меня раз навсегда, и потому неистребима в душе моей эта холодная стылость закатного неба и хмурящийся, точно засыпающий в сумерки, фасад Зимнего и большая барка, которую поворачивает как раз посредине Невы маленький, задорный буксирный пароходик»[1492].

Для него город вне времени, вечный любимый сон, к которому можно вернуться в любом месте, перелистывая «альбом» воспоминаний.

Было в ней, в этой желтизне что-то музейное и старинное. Такими же были стены министерств у Чернышева моста, когда, едва перейдя Фонтанку, можно было войти в узкие, похожие на петербургский сон, переулки: справа и слева желтоватые стены с теми же окнами (в нижнем этаже они были меньше обычного и чуть отступали от улицы – широким, просторным подоконником); и с теми же прямыми, углубленными желобками меж окон – в два и три ряда. Этот коридор (казалось, что идешь по старинному Петербургу, что ожила давняя литография и зацвели желтым цветом ее тронутые легкою акварелью стены) – был самым волшебным местом:

Здесь не было времени.

Можно было не прерывать оцепенения и ходить вдоль стен, которые стояли в жизни, словно во сне. Лишь вырвавшись на свободу к площади, к Александринке, можно было вернуться к жизни нынешней и бедной. <…> Сон кончался[1493],[1494].

Много лет может пройти, но не забыть мне мигов и бликов прошлого, паутинок в памяти – как не забыть родинки на лице любимой. Лицо любимой.

Санкт-Петербург. <…>

И весь он вошел в меня со всеми своими веснушками и смешными морщинками и точечками, родимыми пятнышками, улыбками, паутиною и игрою лица.

Санкт-Петербург. <…>

Когда любишь, тогда любишь все: не только праздники, но и будни любимого, – не только большое и нарядное, всем видное, но и точки, пятнышки, родинки, крапинки на дорогом лице[1495].

Интересно, что Горный, для которого «нет мелочей», в книгах только дважды называет свои петербургские адреса, для него существенно не где конкретно он жил, а сама бытовая среда, ее детали. В 1914 году он писал: «Жил я в скромных петербургских комнатах, жил бедно и тихо, и ход у нас был черный»[1496].

В «Санкт-Петербурге» он вспоминает родительскую квартиру, где прошли его годы до поступления в гимназию, двор-колодезь с шарманкой (судя по другим очеркам, эта могла быть Петербургская сторона). В другом месте книги он называет, вероятно, свой последний адрес – Фурштатская[1497].

В очерке «Вон!..» автор упоминает Казанскую улицу, на которой, учась в Горном институте, снимал комнату со студентом-медиком[1498]. Позже, в 1906 году, он получает прописку в городе (сохраняя за собой место постоянного жительства в Царском Селе) и живет на Литейном проспекте (дом № 55)[1499].

Если говорить о повседневных маршрутах Горного по городу, то здесь можно проследить следующее. В 1900–1908 годах, будучи студентом Горного института (Васильевский остров, 21-я линия), он постоянно ездил домой в Царское Село (из его студенческого дела видно, что он ежегодно покупал льготный годовой билет для проезда в Царское Село). Чаще всего он шел из института (и обратно) через Николаевский мост[1500] к началу Гороховой улицы, где садился в городскую карету (омнибус) и отправлялся на Царскосельский вокзал[1501]. С Казанской улицы он выходил на Гороховую и через Петровскую (Сенатскую) площадь[1502] направлялся к Николаевскому мосту. Из института на Литейный путь проходил по Морской или улице Гоголя[1503], а затем по Невскому. Особенно часто ему приходилось бывать на Невском проспекте, где находились редакции журналов «Сатирикон» (дом № 9) и «Новый Сатирикон» (дом № 88), в которых сотрудничал Горный.

Не случайно в «Санкт-Петербурге» чаще всего упоминаются топонимы: Гороховая улица – 15 раз, Невский проспект – 10, Морская улица – 9. Книга насыщена городскими топонимами. Однако Горный не приводит описания самих улиц и лишь раз, говоря о Галерной, замечает: «Она была спокойней и, как будто, старше других. В ней не было витринного беспокойства Невского, сумрачности Казанской, торгашества Садовой и обыденности Гороховой»[1504]. Забегая вперед, отметим, что упоминание названий улиц связано в основном с вывесками и витринами, которые находились на них.

В книге похоронная процессия движется по Невскому одновременно в диаметрально противоположных направлениях (в квадратных скобках приводим номера домов): «Это хоронили генерала. Как раз мимо Гостиного двора [д. 35], вдоль думы [д. 33], где Jockey Club [д. 40] и вывеска с росчерком «[К. К.] Булла» [д. 54], Публичная библиотека [д. 37] и «Новое Время» [д. 40] с хвостиками и завитками у буквенных концов. Проходили и заворачивали. Кажется на Садовую, а, может быть, куда-то в бок, – нет, наискось»[1505].

Воспоминая магазин Главного штаба (Невский, 4), Горный поясняет свое хаотичное передвижение по городу: «альбом памяти» можно открыть на любой странице. «Когда перебираешь любимую шкатулку, то разве кладешь все подряд и в порядке? Поэтому, хоть рыбный Бараков и был в другом конце (рыбный магазин Баракова находился на Невском в доме 59. – А. К.), мы можем метнуться к нему – увидеть стеклянный аквариум, где плавали стерлядки и плоские лещи („стерлядка кольчиком“) – и сачок, которым молодцы их вылавливали»[1506].

Главный мотив книги – возвращение в прошлое, жизнь в нем. «До сих пор еще, стоит закрыть глаза, видишь перед собой все это. Молчишь и живешь той жизнью, словно ничего после этого не было»[1507],[1508]. Как отметил Пильский,