Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный

одержимо возвращается к прошлому, особенно к детству. Еще находясь в России, вспоминая юную пору, он писал: «Почему мы не можем уже, никогда не сможем больше жить этой наивной, глубокой, яркой жизнью»[1478]. Позже он признается: «Если б знать, что жизнь потом будет злою и сквознячной – на ветрах и в постылости, без ласки, – надо бы дольше в детстве держать у щеки эту беличью, легкую кругляшку (почку на вербном прутике. – А. К.). <…> Знать бы, что жизнь такая будет впоследствии, постоять бы тогда подольше. Позадержать бы всю тогдашнюю жизнь. Может быть, ничего потом, кроме нее, и не было. Она одна была ладная, и складная, и ясная, и голубая-прозрачная. Так в ней все помнишь. <…> Все тогда было легкое. И мы сами. Может быть, потому и помнишь и благодарно, и светло, и улыбаясь»[1479]. «А не кажется ли вам, что для подлинной любви нет „мелочей“ – и что цепляется она памятью, ревнивой и оберегающей, именно за пятнышки, крапинки воспоминаний. Мыслят ведь не „категориями“, не „теоремами“, а пятнами. Они проплывают, и вдруг из‐за них выглядывает все прошлое: и большое, и малое, и тогдашняя боль, и снежная радость. <…> Такое наше детство. Нестерпимо лучистое. Как ковчег в серебре»[1480],[1481].

В 1922 году он публикует в Берлине три очерка о детских годах в Острове под общим заголовком «На родине»: «Незабываемое», «Дед», «У реки»[1482].

А вскоре выходит серия этюдов, посвященных покинутому городу: «Санкт-Петербург (Видения)» (Слово. Рига. 1922. № 32. С. 3); «Вывески (По русской улице)» (Жар-Птица. Берлин. 1922. № 9. С. 33–34); «Вывески (этюд)» (Наш мир. Берлин. 1924. № 10. С. 119–121); «Питер (этюд)» (Наш мир. Берлин. 1924. № 24. С. 249–251); «На Неве (этюд)» (Русская газета. Париж. 1924. 3 июня) и др.

Эти этюды вошли в книгу «Санкт-Петербург (Видения)», опубликованную в 1925 году мюнхенским издательством «Милавида», которая осталась не замеченной в России, но получила многочисленные и восторженные отзывы в периодике русского зарубежья – в Белграде, Берлине, Париже, Риге, Софии[1483].

В 1931 году, когда в Берлине отмечался литературный юбилей писателя, газета писала: «Его [Горного] исполненные подлинного мастерства этюды и клочки воспоминаний о России, пронизанные искренней любовью к покинутой родине, к трогательным мелочам ушедшего быта, нашли широкий отклик в читательской массе. За двадцать лет Сергеем Горным выпущено немало книг – наибольший успех выпал на долю двух последних („Санкт-Петербург“ и „Всякое бывало“)»[1484].

В 1932 году Горный в «Автобиографии» сообщал:

Раньше был пересмешником и пародистом. Что-то схватывал, прищуривался и той же хваткой зеркально подражал. Потом прошло. Задумался. И сквозь смех явилась (сперва не сразу, такими тихими вечеровыми струями, как воздух потеплевший) тихость, пристальная дума. Но видел все еще смутно, неясно. Что-то ускользало, звало и не давалось. Вот именно «почти». Так и книга называлась.

Пришли ветровые годы, гуденье, неистовство. О чем-то спорил, кляня и истекая беспомощной, вдруг осознанной любовью к России. Это была книжка памфлетов «Ржавчина духа».

Налетело. Пришли. Ударили штыком. Глубоко заглядывая в глаза, наклонилась смерть. И вся та прежняя жизнь ушла. Навеки.

Началась вторая.

А во второй был изнемогающий жар, неистовое солнце; полтора года на острове Кипре. Кактусы, белые звонкие стены – пестрые базары Востока, медленные в качаниях верблюды с доброй отвисшей губой.

И была опять два раза – смерть.

Смерть.

Но уже иная, не гогочущая, не на острие штыка. А льдистая, холодная, голубая: хлороформ, эфир повторных операций.

Маленькая книжечка издательства «Мысль» – «Янтарный Кипр» (1922).

Думы о России – в книжке «Пугачев или Петр?» (1923).

Тоска, и боль, и беспомощная любовь в «Санкт-Петербурге» (1925).

Кусочки. Виденья. Нестерпимо – ясно и четко – таким хрустальным коридором – вставало во мне прошлое. Брал его скорей, скорей. Заклинал словами.

Потом сборник «Всякое бывало» (1927).

И, наконец, последняя книга «Ранней весной» (1932).

О них говорить не могу. Слишком они еще свежи, не преодолены, не изжиты мной. Пусть уж о них говорят другие, – те, до кого дойдет их горько-радостное звучание.

1932 г.[1485]

Вот, к примеру, как откликнулся один из современников, бывший петербургский публицист Петр Пильский, на появление книги Горного «Санкт-Петербург (Видения)»:

В неисчерпаемой литературе, посвященной Петербургу, среди нарядных од, лирических признаний, торжественных песнопений, красочных описаний, есть изумительные слова, незабываемые образы, неперечислимое разнообразие оттенков чувства, и Петербург предстает, то величественным, то мрачным и загадочным, блистательным и обреченным, то немым в своей гранитности, то сказочным в тайне своего возникновения, то холодным и далеким, то близким и родным, но всегда неизменный в своих властных чарах, подавляющий и потрясающий великолепием массивности, в гордых доспехах своей немеркнущей вечности.

На этот город разные взирали разно и различно ощущали его таинственную душу. И только никто до сих никогда не окутывал его такой нежностью, как Сергей Горный. Сейчас вышла его книга – «Санкт-Петербург (Видения)».

По своему отношению к этой теме, она – единственная, ни на что больше не похожая – одна. В таком ключе о Петербурге не писал никто. Здесь ни пышности, ни восторгов, ни грандиозности – ничего. Перед вами простой Петербург, будничный край, милая человеческая жизнь. Это – Петербург буден, без всякой торжественности, лишенный своей огромности, без табельных дней, притихший, ласковый и интимный.

Здесь Петербург – страна задумчивости и уюта, – домашний, семейный, скромный Петербург, город-затишье, город неслышного быта, сохраненный для будущего благодарной памятью, неподдельной любовью, налелеянный необыкновенной, нерушимой привязанностью человека к дому, к очагу и колыбели.

Книга – тиха. Ласковый рассказ протекает в мечтательном полусне. Но видения отчетливы. Их ясность поразительна. У С. Горного литературная память исключительна в своей бережливости. Через целые десятилетия, сквозь пестроту годов, не ущербленная ни разлукой, ни бедами, ни отдаленностью, ни новыми впечатлениями, она пронесла эти далекие дни детства и юности с редчайшей, осторожной осмотрительностью, как драгоценный дар, как негасимую, единственную любовь.

Здесь тонко и трогательно все: благородная тонкость языка, оживленные мелочи, раскрытое сердце, искренность лиризма, молитвенная бесшумность слов, тщательность рисунка, деликатность прикосновений, добросовестность изображений лиц, улиц, предметов, звуков, оттенков.

Об этом огромном городе, его красках, его снеге, лихачах, шарманках, игрушках, книгах, людях, мостовых, его утрах и вечерах, его санях, вывесках и детях Сергей Горный говорит так, как ботаник может рассматривать в микроскоп части нового невиданного растения, изучая его чашечку, и пестик, и пылинки, его жизнь и еле слышный аромат. <…>

Его Петербург встает вдали от парадов, от франтовства, от грома проспектов. В сущности, этот Петербург, Петербург С. Горного, совсем не столица, и уж, конечно, не резиденция. Этот Петербург прежде всего кров. Это почти глухая провинция, быть может, какое-то собственное личное поместье С. Горного. Так вспоминать, так любить, так чувствовать можно только старый отеческий дом. И когда читаешь эту книгу, кажется, что и в самом деле речь идет о старине, – ах, конечно, не исторической, не музейной. Нет, о доброй и ласковой, нас обнимающей, теплой старине родного угла. И в Петербурге С. Горному дороги именно углы, тени, милые подробности, сущие пустяки, совсем незаметные вещи, – леденцы, картонные барашки, брелоки, синие кучерские пояса, витрины, занавески, желтый свет фонарей.

В конце концов, в чем дело?

А в том, что и этот «Санкт-Петербург» – только одна обширная глава огромной неисчерпаемой книги Сергея Горного, и эта книга, эта все исчерпывающая его исповедь, его единственное произведение, труд всей его жизни назовется коротко и четко «Детство». <…>

Конечно, она [книга] написана нашим современником и молчаливо посвящена петербуржцам, его поколению изгнанников. Для них она – альбом покинутого края. Из него автор создал сейчас страну