История нового имени - Элена Ферранте

— Он добрый и щедрый, — сказала она. — Он ничего не боится. По ночам занимается. Он столько всего знает!

Я никогда не слышала, чтобы она о ком-нибудь говорила с таким воодушевлением.

— И чем же он занимается?

— Математикой.

— Энцо?

— Да. Он как-то прочитал книгу о компьютерах, а может, рекламу где увидел, не знаю, но он на них прямо помешался. Он говорит, что компьютер — совсем не то, что показывают в кино. Это не просто цветные лампочки, которые мигают и издают дурацкие звуки. Это в первую очередь язык.

— Язык?

Она посмотрела на меня хорошо знакомым снисходительным взглядом.

— Не тот язык, каким пишут романы, — уточнила она, и в тоне, каким она произнесла слово «романы», мне явственно послышалась издевка. — Это язык программирования. Его-то Энцо и изучает, по вечерам, после того как Ринуччо уснет.

Губы ее потрескались, лицо было измученным, но в голосе звучала такая гордость, что я поняла: этими неведомыми компьютерами увлечен не только Энцо.

— А ты что в это время делаешь?

— Сижу с ним. Энцо сильно устает, если бы не я, он бы заснул. И потом, вдвоем гораздо интереснее. Ты хоть знаешь, что такое блок-схема?

Я покачала головой. Лила сощурилась, отпустила мою руку и принялась рассказывать о своей новой страсти. Во дворе колбасной фабрики, провонявшей жиром и гарью костра, в синей спецовке поверх нелепого пальто, бледная и растрепанная, с израненными руками, Лила вновь ожила, из нее опять ключом била энергия. Она рассказывала мне о двоичной системе счисления, о Булевой алгебре и о каких-то других вещах, о которых я не имела понятия. Ее слова, как всегда, произвели на меня неизгладимое впечатление. Пока она говорила, в моем воображении вставала их убогая квартира: в соседней комнате спит Ринуччо, а Энцо, целый день отработавший «на локомотивах», сидит на кровати, и глаза у него закрываются от усталости; рядом с ним сидит Лила, которая тоже целый день провела возле чанов с кипящей розовой жижей, или за разделочным столом, или в холодильной камере, при минус двадцати градусах. Я словно наяву видела, как они борются со сном, я слышала их голоса: они чертили блок-схемы, стараясь очистить мир от всего избыточного и свести его к двум основополагающим величинам: нулю и единице. Они шепотом, чтобы не разбудить Ринуччо, произносили непонятные слова, эхо которых отражалось от стен нищей комнатушки. Я вдруг осознала, что на самом деле проделала весь этот долгий путь и разыскала ее главным образом потому, что мне хотелось ей показать, что она проиграла, а я выиграла. Она раскусила меня сразу, едва увидев, и теперь, рискуя ссорой с напарником и штрафом, объясняла мне, что я вовсе не выиграла, да и выигрывать было нечего, а ее жизнь по-прежнему полна захватывающих приключений, а время ничего не значит, оно просто идет, и нам действительно надо изредка встречаться и слушать безумную музыку, звучащую в голове каждой из нас и отзывающуюся эхом в голове другой.

— Тебе нравится с ним жить? — спросила я.

— Да.

— Вы собираетесь завести детей?

— Мы с ним не спим.

— Почему?

— Я не хочу.

— А он?

— Он ждет.

— Ты относишься к нему как к брату?

— Нет, он мне нравится.

— Тогда в чем дело?

— Сама не знаю.

Мы остановились у костра, и она кивнула в сторону охранника.

— Имей в виду, — сказала она, — этот тип может заявить, что ты украла кусок колбасы, чтобы тебя обыскать и облапать.

Мы обнялись и расцеловались. Я сказала, что еще приеду к ней и что не хочу терять ее из виду. Я говорила искренне. Лила в ответ улыбнулась: «Я тоже не хочу тебя терять». Я почувствовала, что она тоже говорит искренне.

Уходила я в полном смятении. Мне было трудно с ней расставаться; я по-прежнему была убеждена, что без нее в моей жизни никогда не произойдет ничего по-настоящему важного, но в то же время мне не терпелось вырваться из этого вонючего мира, частью которого она была. Отойдя на несколько шагов, я не выдержала и обернулась, чтобы еще раз попрощаться. Лила стояла возле костра в своем бесформенном пальто, стирающем все женские формы, и листала «Голубую фею». Через минуту она бросила листки в огонь.

125

Я ни словом не обмолвилась Лиле ни о сюжете своей книги, ни о том, когда она появится в магазинах. Я умолчала о Пьетро и о том, что через два года мы поженимся. Ее жизнь словно придавила меня, и мне потребовалось несколько дней, чтобы моя собственная вновь обрела четкие и ясные очертания, а я вновь стала собой. Мне помогло то, что по почте пришли гранки моей книги: сто тридцать девять страниц текста, отпечатанного на плотной бумаге; мои слова, набранные красивым типографским шрифтом, казались мне незнакомыми и более значительными.

Я провела долгие счастливые часы, читая их, перечитывая и внося правку. На улице было холодно, из щелястых рам задувал ледяной ветер. Я сидела за кухонным столом рядом с Джанни и Элизой, которые делали уроки. Мать сновала по кухне, удивительно тихая, и старалась нам не мешать.

Скоро я снова поехала в Милан. Там я впервые в жизни позволила себе взять такси. В конце дня, посвященного обсуждению последних поправок, лысый редактор предложил: «Я вызову вам такси?», и я не посмела отказаться. Когда из Милана я приехала в Пизу, то на вокзале, оглядевшись, сказала себе: а почему бы не шикануть еще разочек? То же искушение охватило меня по возвращении в Неаполь, посреди толкучки на пьяцца Гарибальди. Вот бы прикатить в родной квартал на такси, развалившись на заднем сиденье, и ждать, когда услужливый водитель распахнет передо мной дверцу и протянет мне руку. Но я сдрейфила и поехала на автобусе. Тем не менее во мне явно что-то изменилось, потому что, когда я поздоровалась с Адой, гулявшей на улице с дочкой, она скользнула по мне рассеянным взглядом и прошла мимо. Через несколько шагов она остановилась, обернулась, вернулась назад и сказала: «А я тебя и не узнала. Ты так изменилась, прямо на себя не похожа».

Поначалу мне это понравилось, но вскоре я задумалась. Что с того, что я изменилась? Какая мне в том польза? Я хотела оставаться собой, продолжать быть связанной с Лилой, с нашим двором, с потерянными куклами, доном Акилле и всем прочим Только так я могла понять, что именно со мной происходит. С другой стороны, противостоять переменам было трудно, и за то короткое время я помимо собственной воли изменилась гораздо больше, чем за годы учебы в Пизе. Весной вышла книга, и этот факт подействовал на меня намного сильнее, чем получение диплома. Я показала книгу отцу, матери, братьям и сестре; они молча смотрели на нее, передавая друг другу, но и не подумали открыть. С робкими улыбками они разглядывали обложку — точь-в-точь как полицейские, изучающие фальшивую купюру. «Моя фамилия», — недовольно обронил отец, как будто обнаружил, что я стянула у него кошелек.

Прошло несколько дней, и в газетах появились первые рецензии. Я читала их с волнением, огорчаясь по поводу даже самой незначительной критики. Благожелательные отзывы я зачитывала вслух всей семье, и отец светлел лицом. Элиза как-то, хихикнув, сказала: «Лучше подписывайся как Ленучча. Элена хуже звучит».

В те суматошные дни мать купила фотоальбом и начала вклеивать в него статьи, в которых меня хвалили. Однажды утром она спросил:

— Как зовут твоего жениха?

Она и без того это знала, значит, задала свой вопрос неспроста.

— Пьетро Айрота.

— Значит, и ты станешь Айрота?

— Да.

— А если ты напишешь вторую книгу, на обложке напишут «Элена Айрота»?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мне нравится Элена Греко.

— Мне тоже.

Книгу она так и не прочла. Отец, Пеппе, Джанни и Элиза ее тоже не читали. Ее не читал никто из нашего квартала. Однажды утром пришел фотограф и добрых два часа снимал меня — в парке, на улице, перед туннелем… Один снимок был напечатан в газете «Иль Маттино». Я думала, что соседи начнут останавливать меня на улице и все-таки прочтут книгу, хотя бы из любопытства. Но нет. Ни один человек при встрече со мной не воскликнул: «Прекрасная книга!» или наоборот: «Ужасная книга!» Ни Альфонсо, ни Ада, ни Кармен, ни Джильола, ни Микеле Солара, который все-таки был поумнее своего брата Марчелло. Со мной приветливо здоровались и шли по своим делам.

Впервые я увидела своих читателей в книжном магазине Милана. Встречу, как я вскоре узнала, организовала Аделе Айрота, которая следила, как продвигается книга, и ради такого случая специально примчалась из Генуи. Она заехала за мной в гостиницу, провела со мной весь день и старалась меня успокоить. У меня дрожали руки, я заикалась, во рту стояла горечь. Я была очень сердита на Пьетро, который так и остался в Пизе, отговорившись делами. Зато Мариароза, которая жила в Милане, пришла поздороваться со мной перед самой встречей, присутствовать на которой она не смогла.