История нового имени - Элена Ферранте

— Вы за книгами? — спросил он. — Поторопитесь, мы закрываемся.

— Я хотела бы поговорить с синьором Ферраро.

— Он уже на пенсии.

Поторопиться. Они закрываются.

Я развернулась и ушла. Я вот-вот стану писателем, а во всем квартале нет ни одного человека, который мог бы мне сказать:

— Фантастика! Ну ты даешь!

121

Я и представить себе не могла, что получу столько денег. Однако вскоре по почте пришел экземпляр договора, согласно которому издательство — спасибо Аделе! — обязалось выплатить мне аванс в размере двухсот тысяч лир; еще сто тысяч — после подписания договора и еще сто — после сдачи рукописи. У матери перехватило дыхание, ей не верилось, что все это происходит наяву. Отец сказал: «Я столько и за несколько месяцев не заработаю!» Они оба разнесли новость по всему кварталу: наша дочка разбогатела, она теперь писательница и обручилась с профессором. Я снова ожила, и забросила подготовку к участию в конкурсе. Когда пришли деньги, я купила себе платье, кое-что из косметики, впервые в жизни побывала в парикмахерской и поехала в незнакомый мне Милан.

На вокзале я совершенно растерялась. С большим трудом нашла метро, вышла на нужной станции и, бледная от страха, остановилась возле здания издательства.

Я долго и многословно объясняла, зачем сюда явилась, консьержу, который ни о чем таком меня не спрашивал и даже не поднял на меня голову от газеты. Я поднялась на лифте, постучала в дверь и вошла в комнату, поразившую меня белизной. В голове теснились беспорядочные мысли: я вспоминала все, чему меня учили, и была готова отвечать, как на экзамене, чтобы всем стало ясно: хоть я и девушка и скромность моего происхождения бросается в глаза, я завоевала право на собственную книгу и в свои двадцать три года готова защищать то, что принадлежит только мне и никому больше.

Приняли меня очень приветливо и водили из кабинета в кабинет. Я познакомилась с редактором, работавшим над моей рукописью, — это был пожилой мужчина, абсолютно лысый, но с приятным лицом. Мы проговорили около двух часов. Он тепло отозвался о моей повести, несколько раз почтительно упомянул Аделе Айроту, указал на места, которые, по его мнению, следовало поправить, и вручил мне экземпляр рукописи со своими замечаниями. Прощаясь, он серьезно сказал: «Прекрасная история. Очень современная. И написано отлично, и развязка неожиданная. Но не это главное. Я три раза прочитал вашу книгу. В каждой странице есть какая-то магия, но я так и не понял, в чем она заключается». Я покраснела и сказала: «Спасибо». Так вот, оказывается, на что я способна! И как быстро все это случилось! Я научилась нравиться людям, некоторые меня даже любили, я могла рассказать о том, где и чему училась, и даже порассуждать о четвертой книге «Энеиды»! Я с вежливой точностью отвечала на столь же вежливые замечания, с успехом копируя манеру профессора Галиани, ее детей и Мариарозы. Симпатичная и доброжелательная девушка по имени Джина поинтересовалась, не нужна ли мне помощь с выбором отеля, и, получив утвердительный ответ, нашла подходящий на виа Гарибальди. К моему изумлению, издательство взяло на себя все мои расходы, включая питание и железнодорожные билеты. Джина сказала, чтобы я составила список своих трат, и мне их оплатят, а потом попросила передать привет Аделе. «Мы с ней недавно разговаривали по телефону, — добавила она. — Она о вас очень высокого мнения».

На следующий день я уехала в Пизу: мне не терпелось обнять Пьетро. В поезде я внимательно изучила замечания редактора и с большим удовольствием смогла посмотреть на свою книгу глазами тех, кому она понравилась и кто старался сделать ее еще лучше. В Пизу я приехала в приподнятом настроении. Жених договорился, что я переночую у преподавательницы греческого языка — пожилой синьоры, с которой я тоже была знакома. Вечером он пригласил меня на ужин и, к моему удивлению, принес с собой отпечатанный на машинке экземпляр моей рукописи. Он тоже ее прочитал, и у него тоже были некоторые замечания, которые мы подробно обсудили. Они свидетельствовали о свойственной ему дотошности и в основном касались употребления слов.

— Спасибо, я подумаю, — сказала я.

После ужина мы пошли прогуляться и забрели на пустырь. Мы долго тискались на холодном ветру, стесненные толстыми пальто и шерстяными свитерами, после чего Пьетро сказал, что мне надо доработать сцену на пляже, когда главная героиня теряет невинность.

— Это важный эпизод, — смущенно заметила я.

— Ты же сама говорила, что писала небрежно.

— В издательстве про это ничего не сказали.

— Еще скажут.

Его слова меня расстроили; я пообещала подумать и на следующий день вернулась в Неаполь. Если этот эпизод произвел такое впечатление на Пьетро — образованного молодого человека, написавшего исследование на тему вакхических ритуалов, — что же скажут мои мать с отцом, братья, сестра и весь наш квартал? В поезде я с остервенением набросилась на рукопись, разбирая замечания редактора и Пьетро, и максимально сократила эпизод. Мне хотелось, чтобы книга получилась хорошей и всем понравилась. Я говорила себе, что, скорее всего, больше никогда не напишу ни строчки.

122

Дома меня ждали дурные вести. Мать, уверенная в своем праве в мое отсутствие вскрывать мою почту, распечатала адресованную мне бандероль из Потенцы. В ней лежали мои школьные тетради и письмо сестры учительницы Оливьеро. Она писала, что синьора Оливьеро тихо скончалась двадцать дней назад. В последнее время она часто меня вспоминала и попросила сестру переслать мне тетради, которые синьора Оливьеро хранила все эти годы. Меня очень тронула реакция моей сестры Элизы, которая расплакалась и долго не могла успокоиться. Мать разозлилась, накричала на нее, а потом нарочно громко, чтобы я слышала, сказала: «Эта дурища всегда считала, что любит Лену больше родной матери».

Я целый день думала об учительнице Оливьеро и о том, как она гордилась бы мной, если бы узнала, что я с отличием окончила университет и у меня вот-вот выйдет книга. Когда все в доме легли спать, я закрылась на кухне и принялась листать свои старые тетради. Как хорошо нас учила синьора Оливьеро! Какой красивый, ровный почерк у меня был! Жалко, что со временем, вынужденная писать много и быстро, я его испортила. Я улыбнулась при виде исправленных грамматических ошибок, яростно подчеркнутых красным, и вынесенных на полях пометок: «Молодец!» и «Отлично!», которыми она выделяла удачно найденное слово или правильное решение задачи. Она всегда ставила мне хорошие оценки. Правда ли, что она сделала для меня больше родной матери? С некоторого времени я в этом сомневалась. Но именно она указала мне путь, о существовании которого моя мать даже не подозревала, и заставила пойти по этому пути. За это я была ей благодарна.

Я уже собиралась идти спать и складывала тетради, когда вдруг заметила в одной из них тоненькую стопку скрепленных булавкой листков бумаги в клетку. У меня стукнуло сердце: я узнала «Голубую фею» — рассказ, который Лила написала много (сколько именно — тринадцать, четырнадцать?) лет назад. Я помнила, какое восхищение вызвали у меня раскрашенная пастельными карандашами обложка и тщательно выписанные буквы названия! В те времена мне казалось, что это настоящая книжка, и я жутко завидовала подруге. Я открыла листки на середине. Булавка успела заржаветь, и на бумаге остался коричневый след. И тут я с изумлением обнаружила, что учительница написала на полях, напротив одного предложения: «Превосходно». Значит, она все же прочла рассказ? И он ей понравился? Я пролистала всю стопку: на каждой странице стояли пометки: «Браво!», «Хорошо!», «Очень хорошо!». Меня охватил гнев. Старая ведьма, почему ты не сказала, что рассказ тебе понравился? Почему лишила Лилу заслуженного удовлетворения? Почему ты боролась за то, чтобы я училась дальше, а за нее не боролась? Сапожник отказался отпускать дочь на вступительный экзамен в среднюю школу, и ты приняла это как должное? Какие в тебе бушевали обиды, чтобы переложить их груз на ее плечи? Я стала читать «Голубую фею» с самого начала, пробегая глазами по выцветшим строчкам. Детский почерк Лилы был похож на мой тогдашний почерк. Но уже с первой страницы я почувствовала, как покрываюсь холодным потом, а в животе вспыхнула острая боль. Я все-таки дочитала рассказ до конца, хотя истина открылась мне с первых же строк. Тайная магия моей книги уходила корнями в детское сочинение Лилы. И тому, кто хотел понять, откуда в моем тексте его теплота и тот стержень, на котором прочно держалась вся конструкция, достаточно было прочитать эти десять страничек из школьной тетрадки, скрепленных ржавой булавкой и помещенных под ярко раскрашенную обложку, снабженную названием, но не имевшую имени автора.

123