История нового имени - Элена Ферранте

— Ты опозорила всю семью! С тобой даже родная мать больше знаться не хочет!

— Значит, они так и не поняли, что значит жить с тобой.

— Я обращался с тобой как с королевой.

— Уж лучше тогда быть оборванкой.

— Если ты вдруг забеременеешь, тебе придется сделать аборт. Я не желаю, чтобы ублюдок носил мое имя.

— Не волнуйся, других детей у меня не будет.

— Ты что, в монахини записалась?

— Пошел к черту.

— Я тебя предупредил.

— В любом случае Ринуччо тоже не твой сын, хоть и носит твое имя.

— Ах ты шлюха! Ты столько повторяла мне это, что я готов поверить, что это правда. Видеть вас больше не желаю — ни тебя, ни его.

На самом деле Стефано ей так и не поверил. Он просто сделал вид, что верит. Ему так было удобнее. Он предпочитал спокойную жизнь без связанных с Лилой треволнений.

119

Лила подробно рассказывала Энцо о каждом визите мужа. Он слушал ее внимательно, почти не делая замечаний. Он оставался все таким же немногословным. Лила не знала даже, чем именно он занимается на заводе и нравится ли ему работа. Он выходил из дома в шесть утра и возвращался около семи вечера. Ужинал, немного играл с мальчиком, слушал, что рассказывала ему Лила. Стоило ей упомянуть, что ребенку что-нибудь срочно нужно, и на следующий день Энцо выдавал ей необходимую сумму. Он ни разу не предлагал ей потребовать у Стефано, чтобы тот принял участие в содержании сына, не намекал, что ей пора поискать работу. Он довольствовался тем, что просто смотрел на нее, как будто и жил только ради того, чтобы приходить по вечерам домой, сидеть с ней на кухне и слушать ее разговоры. Потом он вставал, желал ей спокойной ночи и закрывался у себя в спальне.

Некоторое время спустя произошло событие, имевшее важные последствия. Лила вышла из дома одна, оставив соседку присмотреть за Ринуччо, и вдруг услышала у себя за спиной настойчивые автомобильные гудки. Гудели из роскошной машины, и какой-то мужчина, высунувшись из окна, махал ей рукой:

— Лина!

Она присмотрелась и по острым зубам узнала Бруно Соккаво, приятеля Нино.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Живу.

Она почти ничего не стала о себе рассказывать — в ту пору объяснить подобные вещи было нелегко. Она ни словом не заикнулась о Нино, впрочем, как и Бруно. Зато она поинтересовалась, окончил ли он университет, и Бруно признался, что бросил учебу.

— Ты женат?

— Шутишь?

— Но хоть помолвлен?

— То да, то нет.

— И чем занимаешься?

— Ничем. На меня другие работают.

Лилу вдруг осенило. Полушутливым тоном она спросила:

— Может, у тебя и для меня работа найдется?

— Для тебя? Но зачем?

— Чтобы работать.

— Ты что, мечтаешь делать колбасу?

— Почему бы и нет.

— А что скажет твой муж?

— У меня больше нет мужа. Зато есть сын.

Бруно смотрел на нее, не понимая, шутит она или всерьез. От растерянности он поспешил сменить тему. «Это не слишком приятная работа», — заметил он и пустился в рассуждения о превратностях любви. Его отец с матерью без конца ссорились, а он недавно пережил роман с замужней женщиной, которая в итоге его бросила. Лилу удивила разговорчивость Бруно — она помнила его совсем другим. Он пригласил Лилу в кафе и за кофе продолжал распространяться о себе. Лила уже собиралась проститься, когда он спросил:

— Так ты и правда рассталась с мужем? И у тебя есть сын?

— Да.

Он нахмурился и что-то нацарапал на салфетке.

— Сходи к этому человеку, он бывает с восьми утра. Покажи ему эту записку.

— Показать салфетку? — улыбнулась Лила.

— Именно.

— И все?

Бруно кивнул, немного смущенный ее насмешливым тоном.

— Прекрасное было лето, — пробормотал он.

— Для меня тоже, — согласилась Лила.

120

Обо всем этом я узнала гораздо позже. Я хотела сразу отправиться в Сан-Джиованни по адресу, который мне дала Ада, но тут случилось одно важное событие. Однажды утром я без особого воодушевления читала длинное письмо от Пьетро и вдруг на последней странице, в самом ее конце, вздрогнула от удивления. Он писал, что предложил прочитать мой текст (он выразился именно так) своей матери. Аделе так понравилась моя повесть, что она отдала перепечатать ее на машинке и отнесла в одно миланское издательство, для которого уже много лет делала переводы. В издательстве повесть одобрили и решили опубликовать.

Я хорошо помню то позднее осеннее утро; на улице было ненастно. Я сидела за кухонным столом, на котором мать гладила белье. Она энергично водила туда-сюда старым утюгом, и столешница тряслась у меня под локтями. Я несколько раз перечитала последние строки письма Пьетро и наконец медленно, словно пытаясь убедить себя, что это не сон, сказала на итальянском:

— Мама, кажется, скоро напечатают роман, который я написала.

Мать прекратила гладить и стоймя поставила утюг на стол.

— Ты написала роман? — спросила она на диалекте.

— Вроде как.

— Так да или нет?

— Да.

— И тебе заплатят?

— Не знаю.

Я выскочила на улицу и побежала в бар «Солара», откуда можно было позвонить по межгороду. После нескольких попыток — Джильола кричала мне из-за стойки: «Давай уже, говори!» — я услышала голос Пьетро. Он сразу предупредил меня, что его ждет срочная работа и у него совсем нет времени. Впрочем, о книге он знал не больше, чем уже написал.

— Но ты-то ее прочел? — с волнением спросила я.

— Да.

— И не написал мне ни слова!

Он что-то пробормотал о том, что страшно занят и ничего не успевает.

— И как тебе?

— Нормально.

— Нормально?

— Хороший роман. Но лучше поговори об этом с мамой: я филолог, а не литературный критик.

Он продиктовал мне номер телефона родителей.

— Мне неловко им звонить…

— Ты написала книгу, ты за нее и отвечай, — с легким раздражением ответил он. Я удивилась: обычно он всегда был вежлив.

Я почти не знала Аделе Айроту, мы виделись с ней всего четыре раза и обменялись только парой дежурных фраз. Почему-то я думала, что она — просто мать семейства, хотя образованная и умная. Супруги Айрота ничего не рассказывали о себе и вели себя так, словно ничего особенно собой не представляют, одновременно принимая как должное, что все их знают. Лишь теперь мне стало ясно, что она еще и работает и обладает определенным влиянием. Трясущейся рукой я набрала номер. Мне ответила домработница и передала трубку Аделе. Мы вежливо поздоровались друг с другом. Она называла меня на «вы». Она подтвердила, что в издательстве не сомневаются, что книга будет иметь успех; кажется, они уже отправили мне договор.

— Договор? — переспросила я.

— Ну да, договор. Или вы уже связали себя обязательствами с другим издательством?

— Нет. Но я… Я даже ни разу не перечитала текст.

— Вы хотите сказать, что это первый вариант? И вы написали его вот так, на одном дыхании? — недоверчиво спросила она.

— Да.

— Уверяю вас, он вполне готов к публикации.

— Но мне надо еще над ним поработать!

— Доверьтесь мне и ничего в нем не меняйте. В нем есть искренность, органичность и тайна — все главные качества настоящей литературы.

Она еще раз меня поздравила, хоть и не без иронии. И заметила — как будто я этого не знала, — что «Энеида» тоже не завершена. Она была уверена, что я давно пишу, и спросила, что еще у меня есть. Я призналась, что это моя первая попытка, чем изумила Аделе. «Талант и везенье!» — воскликнула она и объяснила, что в издательском плане возникла дыра, поэтому моя повесть не только произвела хорошее впечатление, но и пришлась как нельзя более кстати. Книгу намеревались выпустить весной.

— Так скоро?

— Вы против?

Я поспешила сказать, что я только за.

Джильола, которая из-за своего прилавка слышала весь разговор, спросила с нескрываемым любопытством:

— Что случилось?

— Пока не знаю, — ответила я и быстро вышла на улицу.

Я бродила по кварталу, задыхаясь от обрушившегося на меня счастья. Кровь стучала в висках. Я не собиралась отшивать Джиольолу, я и правда не до конца понимала, что происходит. Что у меня было в реальности? Несколько строчек в самом конце письма Пьетро и разговор по межгороду. Может, это какая-то иллюзия? И что такое договор? Мне что, заплатят какие-то деньги? У меня появятся какие-то права и обязанности? Или я навлеку на себя какие-то неприятности? Пройдет несколько дней, и выяснится, что они передумали и никакой книги не будет. Те, кому понравился текст, прочитают его еще раз и решат, что он никуда не годится, а те, кто его не читал, рассорятся с теми, кто настаивает на публикации, и все вместе ополчатся против Аделе Айроты; сама Аделе Айрота изменит свое мнение, почувствует себя униженной, взвалит вину за свои неприятности на меня и убедит сына со мной расстаться. Я как раз проходила мимо нашей старой библиотеки: давненько я туда не заглядывала. Я толкнула дверь. В читальном зале не было ни одного человека, в воздухе пахло пылью и скукой. Я медленно шла вдоль стеллажей, рассеянно трогая потрепанные корешки. Пожелтевшая бумага, ободранные переплеты, буквы, чернила. Вспомнилось слово: «тома», и у меня захватило дух. Я поискала на полке «Маленьких женщин». Да вот же они! Неужели все это происходит на самом деле? Неужели со мной случится то, о чем мы когда-то мечтали с Лилой? Через несколько месяцев появится еще один томик, со страницами, заполненными напечатанными типографским шрифтом моими словами, с обложкой, на которой будет стоять мое имя — Элена Греко. Именно я прерву долгую череду моих неграмотных или полуграмотных предков, и никому не известное имя войдет в вечность. Пройдут годы — три, пять, десять или двадцать лет, — и моя книга приземлится на этой полке, в библиотеке квартала, в котором я родилась. Ее занесут в каталог, и люди будут ее брать, чтобы узнать, что такое написала дочка швейцара. Я услышала, как за стеной кто-то смывает воду, и подумала, что сейчас появится синьор Ферраро — все такой же худощавый, может, только с еще глубже запавшими щеками, с короткой щеткой седых, но по-прежнему густых волос, обрамляющих низкий лоб. Он-то сумеет оценить происходящее со мной, он поймет, почему у меня горят щеки, а в висках бьют молотки. Но из туалета вышел незнакомый низенький толстяк лет сорока.