Русские дети (сборник) - Белобров-Попов

Данька сейчас не боялся ни темноты, ни маньяков, ни даже пауков из «Арахнофилии». Он боялся, что мама передумает — и они не выйдут на перрон, а дождутся, пока ракета развернётся, и двинутся обратно. В город, к дождю, серой сырости, однушке рядом с лифтом, горелой каше, запаху лекарств, вонючим маршруткам, бесконечной продлёнке и придуркам-одноклассникам. К пустоте, несдержанным обещаниям и бессмысленной жизни.

Мама вскинула голову, повернулась в Даньке и широко улыбнулась.

Хана, понял Данька и судорожно начал вспоминать, какие волшебные слова спасли его от рёва в последний раз.

Мама нашла слова быстрее, и слова были совсем другими:

— Да, Нюшка, идём-идём. Задумалась, прости.

Здесь, на конечной, перрона, считай, и не было. Был ослепительно-белый зал, залитый прожекторами средь бела дня. В дальнем конце зала пассажиры выстроились в очередь к стальной блестящей раме и здоровенному охраннику, стриженному почти наголо и носатому.

Это был первый сотрудник Службы, которого увидел Данька.

Данька пытался рассмотреть, какое у охранника оружие, но ничего не увидел. Даже дубинки и наручников, кажется, не было. Данька расстроился, но быстро сообразил, что у охранника может быть кобура скрытого ношения или специальный такой стреляющий гаджет в рукаве. Ну или просто там, где живёт Громовик, всё охраняется без помощи человека. Например, рядом с каждой камерой установлен усыпляющий игломёт.

Камер была куча, везде — и это только заметных. А Данька не сомневался, что незаметных ещё больше. Дульных срезов он так и не обнаружил. Правильно, они же невидимыми должны быть. Это вопрос чрезвычайной безопасности.

Очередь двигалась быстро: охранник проглядывал документы и направление, мазал ими по своему столу, о чём-то спрашивал и отправлял сквозь рамку. Маму он и спрашивать не стал, просто показал рукой налево, дождался, пока она перевалит чемодан через коварный порожек, притаившийся сразу за рамой, а Данька проскочит следом, — и закрыл раму железной складной шторкой, как витрину магазинчика.

Слева был длинный коридор с дверьми. Над всеми, кроме одной, горела табличка «Не входить». Мама оглянулась на охранника, он кивнул и вяло ткнул пальцем. Мама прошептала «спасибо», прошептала ещё что-то, толкнула дверь, заглянула и подозвала Даньку, чтобы входил первым.

Данька бывал в разных кабинетах, когда ходил с мамой во всякие службы: в медуправление, паспортный стол, управу и так далее. Этот кабинет был совсем другим. Он на кабинет-то похож не был. Просто небольшая комната с двумя дверьми, у дальней двери пустой стол с креслом, перед ним два стула, справа и слева здоровенные окна. Даже не окна — просто от пояса и до потолка вместо стен были стёкла. За столом никто не сидел, за стёклами справа и слева кресла пустовали. Стулья были заняты. Слева за стеклянной стеной сидел пожилой дядька с очкастым одуванчиком, не на одном стуле, конечно, но рядышком, — видимо, дядька сиденья сдвинул. Справа — одна из взрослых девиц, которая покрасивей. Она так и не отрывалась от зажатого в руке экранчика, сердито елозя по нему пальцами другой руки. А её мама, грузноватая тётка в строгом костюме и как раз с невероятной причёской, смотрела в пол, подсунув руки под бедра.

К официальному разговору готовятся, понял Данька. Он знал, что такой разговор называется собеседованием или интервью, как по телику. Расскажу потом, что, как звезда, интервью давал, подумал Данька, беззвучно хихикая, но веселье тут же растворилось в совсем большом и остром чувстве приближающегося счастья. Скоро у него будет Громовик. Кареглазый. Вот прямо сейчас.

Прямо сейчас не получилось — в дальнюю дверь никто не входил и в кресло не усаживался.

И Данька с мамой, в отличие от соседей, стульев не занимали. Хотелось сказать, что не больно и хотелось, весь день ведь почти сидели. Но сесть хотелось, очень. И от усталости, и от нервов, и от невыносимой уже близости счастья. Колени ощущались как ноющая пустота, и лимонад с печеньем превратились в прохладный туман.

Наконец Данька украдкой опёрся о спинку стула, и мама сразу заметила — как, в общем, и планировалось. Она прислонила чемодан к стенке, сняла с Данькиных плеч и поставила на пол рюкзак и велела садиться. Сама не села, а встала рядом, поглаживая Даньку по голове и плечу. Данька такого не любил и обычно досадливо уклонялся, но сейчас решил перетерпеть.

В соседних кабинках появились дядьки, почти одинаковые, в костюмах, темноволосые и худые. Данька заметался глазами, сравнивая. Нет, всё-таки не близнецы. В дальних кабинетиках, вид на которые Даньке заслоняли соседи, тоже вроде бы началось шевеление, но вглядеться не удалось. Дверь за креслом беззвучно ушла в сторону и вернулась — и перед ними уже стояла тётка почему-то, а не дядька. Круглая и хмурая.

Даньке это показалось плохим знаком. Он не ошибся.

— Без приглашения, вообще-то, не входят, — буркнула, усаживаясь, тётка в ответ на мамино «здравствуйте». Данька тоже поздоровался, но сам себя почти не расслышал.

— Нас, вообще-то, пригласили, — запнувшись, сказала мама.

— Кто? — спросила тётка, вообще не глядя на них. Она копошилась в ящиках стола, чем-то там шелестя и погромыхивая.

Мама показала за спину, где остался охранник. Тётка, как ни странно, увидела — или догадалась.

— А, этот. Вы бы ещё дворника послушали.

— Знаете что, — сказала мама, багровея, — вы у себя сперва разберитесь…

Данька вцепился в стул и уставился в обтянутые брюками коленки. Стрелки даже на натянутых штанинах топорщились, как утром, — мама нагладила их, похоже, навсегда.

— Ладно, ладно, достаточно, — сказала тётка. — Устроили тут. Давайте.

Она похлопала по столу. Мама вытащила пачку листков из прозрачной папки и положила перед тёткой. Тётка, опять не глядя, отпихнула стопку так, что листки рассыпались и чу дом не спорхнули на пол.

— Что вы мне суёте? Направление давайте.

— Оно сверху лежит, — сказала мама, не двигаясь.

Тетка подождала, помотала головой, кряхтя, дотянулась через стол до рассыпавшихся листков и подтянула их к себе, сводя толстыми наманикюренными пальцами в перстнях в аккуратную стопку. Ловко так. И принялась молча листать и шелестеть.

Мама постояла некоторое время, прожигая тётку прищуренным взглядом, широко шагнула и села на стул — на самый краешек.

Тётка перебирала бумаги и бормотала: «Так, копия паспорта… Свидетельства… О-мэ-эс, обе… Справка из школы…» Подняла голову и спросила, кажется, с ленивым торжеством:

— А опекунское?

— И опекунское, и завещание там, — твёрдо ответила мама.

— Что-то не нахожу, — пробормотала тётка, шелестя листками. — А, вот.

И зашелестела дальше, бурча: «Опекунское, копия, завещание, отказ от претензий…» Данька посмотрел на маму с гордостью — какая она всё-таки победная, как здорово держится и одолевает всех нахальных дураков. Мама тоже посмотрела на Даньку. Как-то отчаянно. Глаза у неё блестели, губы были белыми, костяшки пальцев тоже — она, как Данька, стиснула край стула. Данька понял, что мама сейчас передумает. Встанет, извинится перед нахальной тёткой, подхватит Даньку с вещами и убежит. Может, вещи даже бросит. И Данька останется без Громовика. И получится, что он всех обманул. И как докажешь, что это его обманули. Опять.

— Ну мам, — сказал он почти беззвучно. — Ты обещала.

Глаза у мамы дёрнулись от двери к двери. Она разомкнула будто склеенные губы, подбирая, наверное, слова. И тут тётка оторвалась от бумаг и спросила непонимающе:

— Громовик?

— Кареглазый, — поспешно уточнил Данька.

— Это… игрушка?

— Это не игрушка, — оскорблённо начал Данька, но мама поспешно перебила:

— Да-да.

Тётка смешно булькнула и спросила, не отрывая глаз от мамы:

— То есть вы из-за игрушки… Вы понимаете, на что идёте из-за игрушки? Он вас, думаете, любить больше будет, ценить? Вы вообще…

— Да, да, да! — сказала мама, и каждое «да» было громче и звонче предыдущего.

Тётка вздрогнула, привстала и всем большим туловищем, как башня танка, повернулась к Даньке:

— Мальчик, а ты знаешь…

Даньке в нос ударила неприятная смесь запахов — сладких духов, пота и ещё чего-то знакомого и очень здесь ненужного.

— Прекратите, — скомандовала мама. — Немедленно. Вам неприятности нужны?

Она опять была красивой, решительной и победной.

Тётка развернулась к ней, опершись на руки, которые с трудом удерживали такую массу, ещё и покрасневшую да с вылезшим подбородком. Заорёт — тоже заору, нельзя так на маму, подумал Данька. Но тётка сказала почти шёпотом:

— Женщина, ну вы ведь… Вы ведь знаете, на что идёте. Из-за игрушки?

— Какая разница, — горько сказала мама, тоже почти шёпотом.

Тётка некоторое время хлопала густо накрашенными ресницами, медленно развернулась вправо, потом влево. Данька машинально проследил за её взглядом. За окнами не было ничего интересного — пожилой дядька часто кивал, гладя сына по кудрявой башке, а толстая тётенька, некрасиво морщась, сморкалась в платочек, пока дочь и дядька брезгливо смотрели мимо.