Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев

Я был здоровенный малый. Прошел всю Европу пешком с рюкзаком и палаткой. И Северную Африку. Югославия это такая дикость, что хуже Африки. В Боснии в деревне одни женщины и ребятишки. Мужчины все уже поубивали друг друга. Кровная месть. И Словакия. Ну, Чехия это уже культура. У меня был географический паспорт – во все страны, кроме Советского Союза.

Сын у меня живет в Ливерпуле. Он фабрикант, хорошо живет. Я его долго не видел. Мы его в двадцать пятом году сделали. В Италии. В Австрию он не хочет.

Австрийцы неприятные черствые буржуазные люди. Сейчас они такие, как были при Гитлере. На последних президентских выборах за фашиста Бургера голосовало сто сорок тысяч. Сто сорок тысяч взрослых дураков! В тридцать третьем году при фашисте Дольфусе за фашистов голосовало меньше.

Откуда вы знаете про Дольфуса? Спросите людей вокруг – они не знают. От Дольфуса я бежал в Москву. После восстания. Я не состоял в Шуцбунде. Я при Шуцбунде был делегатом компартии. А здесь, вы, наверно, догадываетесь, побывал в далеких местах.

Откуда вы обо мне слышали? Вы знаете Леночку Кривицкую? Да. В пятьдесят пятом я без реабилитации жил в Сибири. В ужасных условиях. Я не знал, куда послать, и послал в министерство культуры. Поэма “Германия. Летняя сказка”. Я сатирик. Там как будто про Западную Германию. Но это не про Германию. Ее никогда не напечатают. Рукопись переслали в литературную консультацию. Леночка Кривицкая показала ее Льву Гинзбургу.

В прошлую пятницу я был потрясен. Я спрашиваю, как поживает Лев Гинзбург, а мне отвечают, он уже не поживает, его похоронили. Мне горько, что я пережил его. Это был острый талант и щедрый человек. Такая редкость! У нас все готовы перегрызть друг друга.

Я обязан Гинзбургу всем. Он так горячо отнесся. Написал рецензию. Вытащил меня из Томска. Без него я так бы там и остался. Тогда ему было всего тридцать пять лет… За какую-то статью двадцать второго года и неопубликованную поэму меня приняли в союз писателей.

Я печатаюсь под псевдонимом. У меня больше шести тысяч газетных публикаций. За этот месяц я перевел четыреста тридцать строк. Хотите знать, чего? Балы́балы́. Национальная поэзия. Ее на свете нет.

Это в Томске я стал читать русскую литературу. Я удивился – такая великая литература! В Вене я читал “Евгений Онегин” по-немецки. Бросил – какая-то дрянь.

В тридцать восьмом мы были на покосе. Спали в шалашах. В пять часов утра я выполз по естественной необходимости. Смотрю, конвоир у костра вырывает лист из какой-то книги. Я страшно хотел читать – не читал несколько лет. Только газеты старые, мы из них папиросы делали. Я говорю: – Стрелок, что за книга? – Он посмотрел: – Какой-то “Евгений”. – Я догадался, что это “Онегин”. Я говорю: – Я тебе целую газету дам, отдай мне книгу. – Он говорит: – Я отойду, а ты положи газету у костра, а я тебе потом положу книгу. – Это он боялся, что я подойду и винтовку у него отниму. Я положил ему газету. Он положил мне книгу. Я прочитал: “Мой дядя самых честных правил” – и, знаете, я заболел. Я пошел к лекпому – мы так называли фельдшера – и попросил освобождение, это как бюллетень. Он мне дал – и я целый день лежал в шалаше и читал “Онегина”. Это была моя самая первая русская книга. В Советском Союзе, в Энгельсе, я читал историю немецкого языка. Потом мне захотелось прочитать “Онегина” еще раз. И я еще раз попросил освобождение. Я решил перевести “Онегина”. Я перевел первую главу – мне за нее дали премию в ГДР, – а потом перестал переводить. Нашел очень хороший перевод – значит, зря старался.

Сам я писать ничего не хочу – мне надоело ходить под конвоем.

Вы думаете, это только здесь так? Везде так. Я послал письмо старому товарищу по партии. В Америку. Наклеил красивых марок. Он ответил. В конверте – фотография моего письма. К маркам с портретом Ленина – стре́лки. Значит, я там что-то нарушил.

Представьте себе, я, старый дурак, впервые увидел Ленинград в шестьдесят пять лет. Слава богу, свободный. Слава богу, денег хватает. Я поселился в гостинице. Нанял в туристском бюро экскурсовода и платил, как за целую экскурсию – пять рублей в день и мое питание. Это было чудо!

В Вене я бывал три раза. Уже в семидесятые годы. Ни разу не мог выдержать до конца. Уезжал раньше. Неприятная атмосфера. Вена мало переменилась. Прибавились новые районы – двадцать второй, двадцать четвертый. Немного застроили мой любимый Венский лес. Но его испортили автомобильные дороги! Сейчас там сплошной бензин. Я с трудом нашел тропинку, по которой мы с рюкзаками ходили на Леопольдсберг. Венский лес это горы! Это в кино показали парк, и все поверили. “Большой вальс” сняли в Америке!

И вы знаете, я, старый дурак, впервые увидел Вену. Смотрю на Национальную библиотеку – какая красота! Я в ней два с половиной года писал диссертацию, а не видел. Собрания, партийная работа – вы понимаете. Только теперь я увидел, какой это красивый город. Вы были в Вене? Ну, как же! Каждый человек должен увидеть три города: Ленинград, Вену и Париж. И есть три города-хама: Берлин, Лондон и, извините, Москва.

1980

P. S. Уже без значка.

– У нас с женой квартира. Две комнаты. Двадцать восемь метров. Дом блочный. Ехать на электричке. Нам сказали: Авария на трассе, а ваш дом в стороне. Никто за него не отвечает. Будете всю зиму без отопления. – Это же ужас! Мне ничего, для меня здесь субтропики. Я спал у костра в тридцать градусов мороза. Но у меня больная жена. Я не знаю, куда ее поселить на зиму.

Я хотел купить квартиру. За свои деньги. Мне предложили Выхино, Чертаново. Потом Бескудниково. Я говорю им: – Это не Москва. – Они говорят: – Лианозово уже Москва. – Я отказался. Они говорят: – У вас несерьезные намерения. – И вычеркнули меня из списка.

У меня в гостях был секретарь австрийской компартии. Он написал в советское правительство: ветеран революции живет в ужасных условиях. – Ему ответили, что не могут предоставить мне квартиру. Они ему показали, сколько он стоит.

Вы хотите со мной говорить. А я не хочу с вами говорить. Зачем? Вы тоже знаете много, чего я не знаю. Мне это не интересно. Поймите меня, я устал. Для меня отдых это запереть за собой дверь. И голой бабы не надо. Мне восемьдесят лет. Я сижу и думаю про свою жизнь. Я