Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

— Тебя заводит, когда люди швыряются в тебя твоими же цитатами? «Чем слушать эту хрень еще хоть минуту, я предпочту, чтобы меня привязали к вбитым в землю кольям, а мучимый самым сильным несварением козел Сатаны навалил мне на лицо инфернальную дымящуюся кучу». Когда я прочитал эти слова, я не увидел в них гиперболы. Я увидел в них вызов, который ты бросаешь самому себе.

Пока Деррик понемногу складывал детали головоломки воедино, Томас поднялся.

— Боюсь тебя разочаровать, но Сатана для меня не реальней субботних мультиков. Может, ты это и заметил бы, если бы удосужился немного послушать альбом.

Все еще слабый после многочасового переезда под наркотиками, Деррик был не в состоянии сопротивляться Томасу, когда тот ухватил его за связанные ноги и протащил через половину луга туда, где уже были вбиты в землю четыре железных колышка.

— А вот в козлов я верю, — добавил он. — С них и начнем.

Деррик не слишком активно боролся, даже когда Томас одну за другой привязывал его конечности к кольям, хотя много чего высказал его удаляющейся спине.

И лишь когда Томас вернулся, выведя из амбара косматую и рогатую тварь, Мистер Солнышко заверещал по-настоящему.

Группа обитала в окрестностях Сиэтла, но почти никто не знал о том, что Томас Люндваль владеет этой уединенной фермой высоко в Каскадных горах за границей штата, в Орегоне. Знали остальные члены группы. Должно быть, знал какой-нибудь риелтор. Теперь еще и я. И Мистер Солнышко, разумеется, — а он был не из тех заслуживающих доверия людей, которых допускают во внутренний круг.

— Ты сказал, что ему никто не поверит, — напомнил я Томасу чуть позже, когда мы сидели на кухне коттеджа. — Я хочу знать, что ты в этом уверен. Я хочу знать, что, когда мы отвезем его домой, у этого не будет последствий. Потому что термин «федеральное преступление» придуман ровно для таких вот вещей.

Томаса это позабавило.

— А разве не поздновато уже просить гарантий?

— Я доверился тебе, когда на все остальное времени не было. Но я не говорил, что детали не будут иметь значение.

— Это верно, не говорил, — сказал Томас. — Пусть болтает сколько хочет, если не побоится, — звучать это будет как чистый бред. Он никогда не узнает, где именно побывал. Ты высадишь его у больницы, и с учетом того, сколько всякой дряни будет у него в крови, все решат, что он просто провел несколько дней в загуле. Пока его нет, один парень в Чикаго каждый день пользуется его банковской карточкой. И телефоном. В этом телефоне есть фотки, снятые пару дней назад, в клубе, и на них он вполне себе весел. А потом появится еще несколько, слишком смазанных, чтобы на них можно было что-нибудь разобрать. И на всех будут временные метки. Все это к нему вернется перед тем, как он очутится в реанимации. — Томас покачал перевернутыми ладонями, изображая весы. — Чему бы поверил ты?

Чуть позже, когда солнце начало садиться, Томас вышел наружу, чтобы вымыть Деррика Ярдли под шлангом, перетащить его на ночевку в сарай и отнести ему ужин.

Ярдли вел себя тихо — то ли охрип от криков, то ли несколько часов как понял, что это бессмысленно. Никто не придет, никто не услышат. До ближайшего соседа было не меньше мили извилистых дорог, а холмы и долины поглотят любой смертный звук.

Эта земля была создана для того, чтобы укрывать страдания от посторонних глаз и хранить их в тайне.

Казалось, будто эта ферма когда-то давно была владением какого-нибудь поселенца. Амбар, возможно, с тех самых лет и сохранился, время от времени подвергаясь ремонту, а вот дом явно был новым, стоявшим на фундаменте прежнего. Своей простотой он, похоже, был обязан дизайну, а не нехватке материалов, и построили его на совесть, из прочной древесины; было в нем и немало кладки, в том числе каменный очаг, словно перенесенный сюда из охотничьей хижины.

Это был необычный выбор отпускного дома. Персональные резиденции — для тех, кто мог их себе позволить, — обычно означали роскошь и показушничество: это были виллы на берегу океана или пентхаусы в тридцати этажах над морем смердов. Мне не нужно было служить бухгалтером у Томаса Люндваля, чтобы знать, что даже после семнадцати лет скромного успеха в музыкальной индустрии таких денег он не заработал… впрочем, и устремлений у него таких не было. Он не нуждался в доме, на который другие смотрели бы с завистью. Вместо этого, как я понимаю, ему нужно было место, в котором он мог бы укрыться от человеческой вони.

Через несколько минут Томас вернулся в коттедж.

— Ты что, оставишь его одного на всю ночь? — спросил я.

— Если ты боишься, что он сбежит, можешь пойти и посторожить его. Лично я доверяю цепи и наковальне.

Этого я не ожидал.

— Ты посадил его на цепь у наковальни?

— Это очень большая наковальня.

Томас посмотрел на меня изучающим взглядом. Он был совершенно беззастенчив. За все те годы, что я работал с группой, мне не удалось понять, смотрит он так на людей потому, что хочет понять, что ими движет, или потому, что вечно ищет в них какое-то качество, которого не хватает ему самому.

— Тур закончился, — сказал он. У нас был месяц бесценного отдыха перед тем, как мы отправимся в Европу на чес по летним фестивалям. — Ты уверен, что тебе некуда больше податься?

— Да вроде как некуда. Но ты и так это знаешь. — Я поздно женился, и брак этот долго не продержался, потому что почти все время я проводил в дороге. Вторую попытку я отложил до тех времен, когда остепенюсь — если к тому времени буду еще хоть кому-то нужен. — Ты сам попросил моей помощи, не забывай.

— Это не входит в твои рабочие обязанности. Ты мог бы отказаться.

— Я подумал, что ты все равно не бросишь эту идею. Мне не хотелось бы узнать, что она провалилась из-за того, что какой-то другой чувак облажался.

Похоже, он был доволен этим ответом. Хотя даже я сам до конца не понимал, извращенное чувство верности меня к этому подтолкнуло или просто желание себя испытать, увидеть, смогу ли я безнаказанно провернуть эту безумную затею. Неужели я и вправду настолько устал от жизни? Настолько не хотел возвращаться в пустую квартиру до тех пор, пока не начнется следующий тур?

— Сомневаешься? — спросил Томас.

— Мне просто кажется, что это слишком уж сложный и рискованный способ поквитаться с мудаком, который наговорил про тебя ерунды.

Томас посмотрел на меня так, словно я ничего не понимал.

— Дело не в мести. Наказание — лишь средство, а не цель. Его нужно воспитать. Его нужно направить на верный путь. Если я заставлю его проглотить собственные слова, быть может, в будущем он будет обращаться с ними осторожнее.

— И тебе не кажется, что это немного чересчур?

— Чтобы ты научился не трогать плиту, она должна быть горячей.

— Да, но так говорят о детях, — напомнил я. — А он — не ребенок.

— Вот именно, — сказал Томас. — Он не ребенок, но ведет себя в точности как младенец, который, едва научившись стоять, сразу потянулся к стене, чтобы измазать ее тем, что выгреб из своего подгузника. Такие люди были всегда, но большинство людей понимали, что они такое, и не обращали на них внимания. А теперь… теперь они задают тон обсуждения. Они нашли друг друга. Они пытаются обставить друг друга в бессмысленности, а правда — и даже достоверность — интересуют их в последнюю очередь, если это означает, что проверка отнимет у них три лишние минуты. Они формируют повестку дня. Их голоса заглушают все, что осталось от базового интеллекта и настоящего мышления. Они — человеческий эквивалент сигнализации, которая орет не затыкаясь.

— Но ты воспитываешь ровно одного из них.

Однако математика Томаса не беспокоила.

— Даже самая длинная симфония начинается с одной ноты.

День второй: «Я предпочту сожрать тарелку гниющих раздавленных змей, соскобленных с Адского Шоссе, и запью их ведром демонской кончи».

Томас заставил его сдержать слово.