Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Следующие двадцать две минуты при демонстрации обычно проматываются, потому что Хезер просто стоит. Цифры временной отметки в углу экрана стремительно сменяют друг друга, а когда Хезер переминается с ноги на ногу, ее движения выглядят резкими и дергаными, словно она аритмично вибрирует. Потом видео возвращается к реальному времени, и ты ждешь неизбежного — того, как она упадет на пол, словно марионетка с обрезанными нитями.

Кажется, будто ты что-то упустил, и, если ты не обладаешь сверхчеловеческим зрением или способностью замедлять время в духе «Матрицы», скорее всего это так. Услужливое видео отматывается назад и начинает замедленный покадровый повтор, а потом останавливается, и ты видишь то, что совершилось примерно за тридцатую долю секунды: энергетический выплеск зарождается в углу над головой Хезер и зигзагом устремляется вниз, к ее темени, словно разряд от катушки Теслы. Даже так его сложно различить, потому что он не яркий, чего стоило бы ожидать от энергетического разряда. Совсем наоборот.

Кто-то назвал это черной молнией. А как еще можно было назвать эту штуку? Именно так она и выглядит.

Ты надеешься, что Хезер не страдала, и, похоже, это правда. Кажется, будто — кто-то, что-то, где-то — ее просто выключили.

Можно было бы подумать, что повторять трансляцию этого видео каждый день, каждый час, каждые несколько минут по всей планете — это хорошая идея. Это предостережение. Но неожиданным результатом стал еще более резкий всплеск смертности — родители решали убить своих детей сами, ради их же собственного блага, лишь бы с ними такого не случилось.

«Уж лучше я отправлю его к Господу невинным, чем позволю демонам его забрать, — заявил один отец в широко разошедшемся новостном сюжете. — Мне не жаль, что я это сделал, жаль только, что мне пришлось это сделать. Я поступил бы так и снова».

Время шло; целое поколение продолжало вымирать, так или иначе.

Что до Майерсов, родителей Хезер… они тоже разошлись. У меня не хватило духу узнать, что случилось с ними после этого.

Но я все еще вспоминал о них два года спустя, когда думал об Итане и Мередит, гадая посреди этого тихого геноцида, почему это произошло именно сейчас. Почему именно сейчас мне вздумалось влюбиться и стать отчимом?

Для физиков-теоретиков это было лучшее из времен, это было худшее из времен.

Они стали рок-звездами. Не только для аудитории повернутых гиков, но и для народа в целом, даже для тех, кто относился к науке с подозрением. Некоторые были рок-звездами уже давно, благодаря своей телегеничности и умению учить, делать взрывающие мозг концепции доступными для любого, кто не пускал слюни. Но теперь все они вышли на сцену, и весь мир внимал им.

С другой стороны, они, хоть и обрели славу, председательствовали над тем, что нельзя было назвать иначе как массовым вымиранием. Облом.

Они говорили о пространствах старших размерностей и теории, что множество вселенных существует бок о бок, словно пузыри. Они предполагали, что происходящее стало результатом наложения или возмущения в пене пространства-времени. Они рассуждали о том, что может случиться, когда материя и энергия, занимающие одно и то же место на резко отличных друг от друга частотах, вдруг совпадут по фазе. Они разглагольствовали о многомерной геометрии и баловались идеей о том, что осязаемые линии нашего пространства могли проецироваться в какое-то иное пространство, создавая пути, по которым можно было пробраться в наш мир. То, что нам казалось углом, для них могло быть перекрестком.

Для них?.. Разумеется, какие-то «они» не могли не существовать, хотя мы понятия не имели, кто они такие или что они такое. Мы знали только, что они не желают делиться.

Как бы ни расходились мнения экспертов — а расходились они почти всегда, — все соглашались в одном:

Чтобы уничтожить биологический вид, не нужно убивать всех его представителей, или даже большинство из них. Достаточно истребить самых юных, самых уязвимых. Тех, в ком заключено будущее. В конце концов, после миллионов похорон, остальные уяснят твое послание. Нужно лишь немного терпения. Нужно лишь дождаться, пока все прочие состарятся и умрут от того, что и так бы их убило.

Очевидно, долгосрочный план был именно таков.

Необязательно даже убивать всех детей. Если некоторые ускользнут — не важно. Взрослея, они увидят столько смертей и скорби, что размножаться им не захочется. Они узнают все, что нужно, о боли, которую не захотят ощутить сами.

— Я никогда не буду заводить детей, — заявляла Джоди.

Ей было семь, и она никогда не встречалась с Мередит, но говорила это точно таким же тоном, как моя сестра в свои университетские годы, с одним только отличием: Джоди я верил.

— А это больно, когда перевязывают трубы? — спросила она у меня однажды.

— А ты вообще знаешь, что это за трубы такие?

— Конечно, знаю. Это все знают. — Она блефовала. Я обожал ее блеф и стоявшую за ним взрослую убежденность — «да как ты смеешь во мне сомневаться?» — А у тебя трубы перевязаны?

— У меня они другие. Их не перевязывают, их перерезают.

Джоди подождала продолжения, а потом ее одолело нетерпение:

— Ну так что? Они у тебя перерезаны?

— Да.

— Это было больно?

«Больнее, чем ты можешь себе представить», — подумал я, но такой ответ не стоило давать семилетке, которую ты день за днем пытаешься уберечь от смерти и сделать счастливой, хоть она и потеряла уже почти всех своих друзей.

— Недолго, — сказал я вместо этого.

Она говорила со мной о том, чем никогда не поделилась бы с матерью — наверное потому, что умела читать по лицам словно живой детектор лжи, и понимала, что маму такие разговоры расстраивают, а вот я отношусь к ним более прагматично. Я был почти так же хорош, как настоящий отец: я никуда не сбегал, меня нелегко было смутить и я говорил ей всю правду, какую мог.

Иногда я видел, как Эльза смотрит на нас с ее дочерью, позволяя тому, что между нами происходило, развиваться своим чередом, и слышал, как Мередит говорит мне слова, казавшиеся в тот момент абсурдными: «На самом деле из тебя получился бы хороший отец, если бы ты взялся за ум и решил, что хочешь этого».

Оказалось, что я этого все-таки хочу.

Жаль только, что все вышло вот так.

Мы с Джоди — почти-такой-же-хороший-как-настоящий отец и его дочь — часто гуляли, уходя из нашего района то в одну сторону, то в другую. Иногда мы забредали в парк с его тихой детской площадкой, где я раскачивал Джоди на качелях, чьи цепи скрежетали, как стариковские колени, словно не сразу вспоминали, что такое движение. Я тосковал по сводному двоюродному брату Джоди, с которым ей никогда не доведется поиграть, а она засыпала меня кучей вопросов, порой пустячных, а порой и философских.

— За что они так ненавидят детей? — спросила она однажды. — Что мы сделали этим людям с другой стороны?

— Начнем с того, что они не люди, — сказал я. — Мне кажется, они на нас вообще ничем не похожи.

Мы были в нескольких кварталах от дома, шаркали по окраинной дороге, земля и пустые площадки вдоль которой были покрыты шрамами строительства, начатого пару лет назад, но вскоре остановленного и заброшенного. Зачем нужны новые дома, если численность населения внезапно и резко начала снижаться? Хотя на самом-то деле они были нужны — архитекторы переосмыслили внешность современного дома, и то, что они придумали, больше походило на амебу, чем на традиционное жилье, так что строители, видимо, решили, что дешевле будет начать заново в другом месте, чем переделывать уже заложенные прямоугольные фундаменты. Кое-где торчали, понемногу рассыхаясь, скелеты деревянных брусьев.

— Если они не люди, — сказала Джоди, — тогда кто они?

— Понятия не имею. — Никакого вранья. — Люди поумнее меня устраивали драки, пытаясь в этом разобраться.

— Глупости какие, — заметила она.

— Даже умные люди, бывает, делают глупости.