Пейтон-Плейс - Грейс Металиус

Люди северной Новой Англии — люди Сета, и он хорошо их знал. Его терпимость, его кажущееся безразличие одерживали верх там, где сила и приказной тон неминуемо потерпели бы поражение. В Пейтон-Плейс говорили, что Сет никогда не использовал «Таймс», как оружие, даже во время политических кампаний, и это была правда. Сет публиковал материалы, интересующие жителей Пейтон-Плейс и ближайших городов. Какими бы ни были мировые новости, которые Сет получал из «Ассошиэйтед Пресс», Сет никогда не комментировал и не распространялся о них в редакторских статьях. «Светские новости, городские сплетни и прочая вода — вот что вам предлагает „Таймс"», — так могли сказать владельцы других газет штата. И тем не менее за первые несколько лет владения газетой Сет добился того, что его город получил новую среднюю школу, был построен Мемориальный парк и создан фонд для его содержания. Он собрал немало денег, которые были переданы на строительство городской больницы, и через газету собрал добровольцев для строительства новой пожарной части. Годами, с помощью своей терпимости и несиловой манеры, Сет заботился о том, чтобы его город рос и улучшался, а потом родился сын Лесли Харрингтона. Получилось так, что у Лесли, одержавшего победу на новом поле, появились новые интересы. В год, последовавший за рождением Родни, на городском собрании впервые поднялись голоса против Сета, и это были голоса рабочих с фабрики. Год за годом, когда дело касалось волнующих Сета проблем, таких как строительство новой школы и закон о зонах, большинство голосов было против редактора. Сет отступал за свое терпимое безразличие и позволял Лесли Харрингтону занимать позицию, близкую к диктаторской. Сет упорно отказывался использовать газету для пропаганды своих идей. Он пожимал плечами и говорил, что люди скоро устанут от диктаторских методов Харрингтона, но тут он ошибался, — Лесли не диктовал, он покупал. Когда Сет это понял, он снова пожал плечами, и все в городе говорили, что его терпимость героических пропорций. Сет и сам в это верил, пока в один прекрасный день 1939 года в его кабинет, сжав кулаки, не вошла бледная Эллисон Маккензи.

— Элсворсы подали в суд на Харрингтона, — сказала она. — И все говорят, что они не выиграют ни цента, потому что жюри целиком состоит из работников фабрики. Что мы собираемся предпринять?

Сет посмотрел на напряженную, прекрасную девушку шестнадцати лет и постарался ей объяснить, почему они ничего не собираются предпринимать по делу «Элсворсы против Харрингтона».

— Меня это раздражает не меньше, чем тебя, — сказал он. — Действительно, я часто грозил использовать газету как инструмент разоблачения. Я угрожал каждый год перед городским собранием, когда понимал, что потерплю поражение, выступив с предложением о строительстве новой школы или законе о зонах. Но я никогда этого не делал. Почему? Потому что я верю в терпимость, а одно из требований терпимости — это не только умение выслушать точку зрения другого, но и не забивать ему в глотку свое мнение. Я скажу все, что я думаю, любому, кто захочет слушать, но я не буду принуждать читать об этом на страницах моей газеты.

— Даже если вы уверены в своей правоте? — спросила звенящим голосом Эллисон — она не верила ему.

— Разве в этом дело? Мнение одного человека и право другого защитить себя от него — разные вещи. Я напечатаю что-нибудь в газете, позже человек придет домой и прочитает это, но меня не будет рядом, если он захочет возразить мне. Единственный выход для него — сесть и написать «Письмо редактору», и тогда это будет несправедливо по отношению ко мне, потому что, если я захочу возразить читателю, его не будет рядом.

— Не знаю, — сказала Эллисон, контролируя свой голос, — как вы дошли до таких мыслей, и меня это не волнует. Я принесла то, что я написала. Я не прошу вас печатать в газете свое мнение. Напечатайте мое и напечатайте мою фамилию. Я не боюсь писать то, что думаю, и меня не волнует, кто это прочтет и кто со мной не согласится. Я знаю, что права.

— Давай посмотрим, что ты написала, — сказал Сет, протягивая руку.

Эллисон написала много, это касалось Конституции, Декларации Независимости и Богом данного права человеку на справедливый суд. Она также написала о желании скупца делать деньги, которое доходит до такой степени, что он уже не придает значения тому, как он их добывает. Она обвинила Харрингтона в безразличии и бездушии, потому что, если он имеет право называться человеком, он никогда не стал бы ждать суда, а сам бы положил деньги на счет Элсворсов и до конца жизни чувствовал бы себя виноватым перед Кэти Элсворс. Пришла пора, писала Эллисон, подняться людям, которым дорога их честь. Если в свободной Америке человеку грозит предвзятое слушание в суде — пришла пора испытать души людей. Всего Эллисон исписала семнадцать страниц, выражая свое мнение о Лесли Харрингтоне и о том, в каких клещах он держит Пейтон-Плейс. Сет закончил чтение и аккуратно положил рукопись на стол.

— Я не могу напечатать это, Эллисон, — сказал он.

— Не можете! — крикнула она и схватила свои бумаги со стола. — Вы просто не хотите!

— Эллисон, дорогая…

Ее глаза наполнились злыми слезами.

— А я думала, вы мой друг, — сказала она и выбежала из кабинета.

Сигарета обожгла пальцы Сету, и он резко выпрямился в кресле. Какой-то момент его разум отказывался воспринимать окружающее, но потом в поле его зрения попал книжный шкаф у противоположной стены, и Сет понял, что находится в гостиной, в своем собственном доме.

— Будь оно все проклято, — пробормотал он и начал обследовать пол в поисках оброненного окурка.

Увидев его, Сет втоптал окурок в ковер, откинулся в кресле и допил полупустой бокал. С кухни неслись приглушенные голоса мужчин, играли в карты.

— Дальше.

— Я пас.

— Называй.

— Черт, а я сидел с тремя королями.

«Мои друзья, — подумал Сет и сглотнул слюну от слишком много выпитого на пустой желудок. Это, конечно, способствовало и дурным воспоминаниям. — Мои добрые, усталые, настоящие друзья», — подумал Сет и снова услышал голос из прошлого:

— А я думала — вы мой друг!

Сет допил бокал и налил новый. «Я был твоим другом, ты это знаешь, — мысленно обращался Сет к Эллисон из прошлого. — Если бы ты слушала меня, тебе не было бы так больно. Я старался научить тебя не волноваться слишком много. Это беспокойство обо всем, оно всегда было в тебе, моя дорогая. Это было видно по тому, как ты писала, а так, моя дорогая, милая, талантливая, прекрасная Эллисон, не делается ясная, разумная, аналитическая проза».

— Стрит, все пики, мой Бог! — долетел до Сета полный энтузиазма голос Чарльза Пертриджа.