Пейтон-Плейс - Грейс Металиус

— Сет, — сказал Лесли. — Целый день в суде, я просто одурел. Вычеркни меня на сегодня.

— Я вычеркну тебя, Лесли, — разозленный прошедшим днем, с болью в сердце сказал Сет. — На сегодня и на все последующие пятницы. Я больше не хочу видеть тебя в моем доме.

— Перестань, не сходи с ума, Сет, — предостерегал Лесли. — В конце концов, мы столько лет были друзьями.

— Мы не были друзьями, — отвечал Сет. — Это просто совпадение, мы родились на одной улице в одном городе. Неприятное совпадение, должен сказать, — и на этом он повесил трубку.

«Да, действительно, — рассуждал Сет, поднимаясь по ступенькам крыльца своего дома, — у нас с Лесли и правда много общего. Один город, улица, друзья. Даже когда-то одна женщина. Как это легко, как опасно легко ненавидеть человека за свои собственные недостатки».

Эта последняя мысль ослабила в Сете пружину самобичевания до такой степени, что он почувствовал привкус желчи во рту, и как только вошел в дом, сразу сделал себе такую порцию спиртного, что ею можно было отбить любой неприятный привкус. К тому времени как, опередив на несколько минут остальных, прибыл Мэтью Свейн, редактор газеты был совершенно пьян.

— Бог ты мой! — воскликнул доктор, переступая через вытянутые ноги Сета, чтобы подойти к столу, на котором стояла бутылка. — В чем причина?

— Я размышлял, мой дорогой друг, — заплетающимся языком сказал Сет. — Размышлял о том, с какой легкостью один человек может обвинить другого в своих собственных недостатках. И из этого, старина, — Сет прищурил один глаз и ткнул пальцем в доктора, — многое следует. Используя идиомы на твоем уровне, я могу даже сказать, что эта мысль беременна.

Доктор налил себе выпить и сел.

— Вижу, сегодня не составит труда почистить твои карманы, — сказал он.

— Эх, Мэтью, где твоя душа, если ты можешь говорить о картах, когда я нашел решение всех мировых проблем.

— Извините, Наполеон, — сказал Свейн, — звонят в дверь.

— Если каждый человек, — продолжал Сет, игнорируя ремарку Дока, — прекратит ненавидеть и обвинять другого в собственных недостатках и неудачах, мы станем свидетелями гибели зла в этом мире — от войны до злословия.

Мэтью Свейн, который ходил открывать дверь, вернулся в сопровождении Чарльза Пертриджа, Джареда Кларка и Декстера Хамфри.

— Мы все в одной дырявой лодке, — сказал Сет вместо приветствия.

— Что с ним такое? — риторически спросил Джаред.

— Он нашел решение мировых проблем, — сказал Свейн.

— Хм, — буркнул Хамфри, чей недостаток чувства юмора был притчей во языцех. — С ним все было в порядке, когда я видел его сегодня днем. Ну, я пришел играть в карты. Мы будем играть?

— Располагайтесь, джентльмены, — сказал Сет, щедро взмахнув рукой. — Чувствуйте себя как дома. Я посижу здесь и помедитирую.

— Черт возьми, что на тебя нашло, Сет? Так рано начал с бутылки, — спросил Пертридж.

Сет посмотрел на адвоката.

— Тебе никогда не приходило в голову, Чарльз, что терпимость может дойти до той точки, когда это уже не терпимость? Когда получается, что благородная позиция, которой мы все так гордимся, превращается в слабость и молчаливое соглашательство.

— Фу, — сказал Пертридж, искусственным жестом вытирая лоб. — Ты изъясняешься как на студенческом сборище. Что ты хочешь этим сказать?

— Я говорю, — высокопарно сказал Сет, — о тебе, о себе, обо всех нас в связи с Лесли Харрингтоном.

Наступила тишина, и Сет, как сова, переводил глаза с одного друга на другого. Наконец Декстер Хамфри откашлялся.

— Давайте играть в карты, — сказал он и пошел в кухню Сета.

— Все мы, каждый из нас, ненавидит Лесли за свои собственные недостатки, — сказал Сет, откинулся в кресле и отпил из бокала.

Если Сет Басвелл и Лесли Харрингтон и имели что-то общее, так это то, что Сет, как и Лесли, был не из тех, кто волнуется. Разница тут была лишь в том, что Лесли приучил себя не волноваться, а Сет никогда не волновался вообще. Джордж Басвелл, отец Сета, был так же богат, как и отец Лесли, он был видным человеком в штате и «отбрасывал длинную тень». И если Лесли страдал от постоянного желания добиться успеха, то Сет так давно оставил всякие надежды оставить след в этой жизни, что уже сам не помнил, когда это было, и это позволяло ему не волноваться из-за неудач, с которыми Лесли был вынужден научиться сосуществовать. Сет не мог вспомнить свое решение — годы превратили его в неопределенное чувство.

«Никто никогда не сможет сказать, что, несмотря на все попытки, я не смог стать таким, как отец, потому что я никогда не буду стараться быть таким, как он»

Это чувство молодого Сета было началом того, что его отец позднее с прискорбием называл «лень Сета», — а мать обозначила, как «полное отсутствие амбиций у Сета».

Как бы это ни называлось, в результате забытого решения Сет поплыл по течению. Он дрейфовал через юность, и через четыре года в Дартмуте, и таким же путем приплыл по течению к владению «Пейтон-Плейс Таймс». Он отрешенно дрейфовал через смерть родителей и потерю любимой, и вскоре отрешенность Сета стала известна в Пейтон-Плейс как терпимость Сета.

— Если ты ничему не придаешь значения, очень легко быть терпимым, — сказал однажды Сет своему молодому другу д-ру Свейну. — Ни одна из сторон картины не волнует тебя, и это дает тебе возможность трезво и ясно увидеть обе стороны.

Молодой доктор Свейн, две недели назад женившийся на девушке по имени Эмили Гилберт, сказал:

— Я скорее умру, чем не буду придавать ничему значения.

А так как это трудно, если не невозможно, для человека — выжить, не любя хоть что-нибудь, — Сет Басвелл обратил свою любовь на Пейтон-Плейс. Это была терпимая, беспристрастная любовь, которая не требовала и не ждала ничего взамен, и со стороны больше походила на заинтересованность и гражданскую гордость, чем на любовь.

«Нам нужна новая средняя школа, — писал Сет в редакторской статье, — но, конечно, это будет нам стоить денег. Вырастут налоги. С другой стороны, с тем, что мы имеем, мы не можем дать детям достойное образование. Мне кажется, те люди, у которых есть дети, и те, кто собирается их иметь, должны решить: или они платят налоги на собственность на 1 доллар и 24 цента выше, или нас удовлетворяет второсортное образование».

Люди северной Новой Англии — люди Сета, и он хорошо их знал. Его терпимость, его кажущееся безразличие одерживали верх там, где сила и приказной тон неминуемо потерпели бы поражение. В Пейтон-Плейс говорили, что Сет никогда не использовал «Таймс», как оружие, даже во время политических кампаний, и это была правда. Сет публиковал материалы, интересующие жителей Пейтон-Плейс и ближайших городов. Какими бы ни были мировые новости, которые Сет получал из «Ассошиэйтед Пресс», Сет никогда не комментировал и не распространялся о них в редакторских статьях. «Светские новости, городские сплетни и прочая вода — вот что вам предлагает „Таймс"», — так могли сказать владельцы других газет штата. И тем не менее за первые несколько лет владения газетой Сет добился того, что его город получил новую среднюю школу, был построен Мемориальный парк и создан фонд для его содержания. Он собрал немало денег, которые были переданы на строительство городской больницы, и через газету собрал добровольцев для строительства новой пожарной части. Годами, с помощью своей терпимости и несиловой манеры, Сет заботился о том, чтобы его город рос и улучшался, а потом родился сын Лесли Харрингтона. Получилось так, что у Лесли, одержавшего победу на новом поле, появились новые интересы. В год, последовавший за рождением Родни, на городском собрании впервые поднялись голоса против Сета, и это были голоса рабочих с фабрики. Год за годом, когда дело касалось волнующих Сета проблем, таких как строительство новой школы и закон о зонах, большинство голосов было против редактора. Сет отступал за свое терпимое безразличие и позволял Лесли Харрингтону занимать позицию, близкую к диктаторской. Сет упорно отказывался использовать газету для пропаганды своих идей. Он пожимал плечами и говорил, что люди скоро устанут от диктаторских методов Харрингтона, но тут он ошибался, — Лесли не диктовал, он покупал. Когда Сет это понял, он снова пожал плечами, и все в городе говорили, что его терпимость героических пропорций. Сет и сам в это верил, пока в один прекрасный день 1939 года в его кабинет, сжав кулаки, не вошла бледная Эллисон Маккензи.