Восстание на Боспоре - Виталий Полупуднев

В узенькое окошечко, в которое могла бы пролезть разве кошка, потянуло прохладой и запахами весны. Это пахнут только начинающие набухать почки на тополях…

Как хорошо в такую ночь в степи у костра!.. Опять же хлынули знакомые и дорогие сердцу образы не столь уж далекого прошлого. Вот улыбающийся отец учит ее управлять конем, а вот она чертит на вощаной дощечке букву альфа, позже – декламирует Гомера, а дандарийский царь и отец, оба навеселе, одобрительно кивают головами. Потом – фанагорийские состязания и золотой венок на голове. И вдруг – налет всадников с медными лицами, сверкание ужасных мечей с широкими острыми клинками. Пожар, смятение, ведут людей, опутанных арканами, на их одежде красные пятна. Воин помогает ей сесть в седло, и они скачут во тьму ночи…

Но вот и Пантикапей с его удивительными людьми и событиями. Царский дворец, почет, удача, горделивые мечты, после которых все рухнуло… И все из-за Савмака!.. Ради него она сидит здесь и считается уже не человеком а… рабой!.. Рабой!..

Девушка стремительно вскакивает с ложа, приготовленного для сна, и ходит по комнатке, ломая руки.

Не верится, что это так. Это сон или грубая шутка. Она не раба. Алцим сказал ей, что выкупил ее лишь для того, чтобы спасти от позора… Но нет, никакими деньгами не смоешь того, что коснулось ее своей грязной рукой. Она сама сказала, что была любовницей Савмака, за что и была выставлена на позор, а затем продана в рабство. Странно только, что ничего не изменилось в ее самочувствии, хотя она уже не человек. Это надо как-то понять. Разве с лишением свободы человек остается таким же, не теряет остроты чувств и ясности мысли? Неужели все рабы, эти презренные «двуногие скоты», как их все называют, остаются в своем низком состоянии людьми? Возможно ли это?.. Нет, этого не может быть!.. И она не раба, ее просто обидели, ошиблись, все разъяснится само собою.

Необычные, удивительные мысли метались в голове девушки, но она не имела сил привести их в порядок и томилась, терзалась ими, ей хотелось сорвать с собственных глаз какую-то невидимую пелену, увидеть правду и разрешить одним разом все сомнения.

Но миновали дни и ночи, одни мысли сменялись другими, приходил молчаливый Аорс с едой, потом к ней один раз в день пускали Евтаксию, и та делала уборку, заплетала госпоже косы, с робостью заглядывая в ее пустые, словно угасшие глаза. Оглянувшись, шептала торопливо:

– Царевич Олтак дал мне серебряную монету и велел сказать, что он не забыл о тебе… А Савмак – живой, он работает на рыбных заводах. То, что говорили о его смерти, неправда… Алцим убивается, просит отца отдать тебя ему в жены, хочет посвятить тебя Аполлону и освободить тебя… Всюду люди шепчутся о невольничьих бунтах, боятся рабского возмущения…

Что ей все эти люди! – думала Гликерия. Олтаку она нужна как красивая наложница. Лучше умереть, чем стать ею. Алцим так жалок, столь чужд ее душе, что она готова остаться рабой, только бы не быть рядом с ним. Савмак?.. Раб Савмак?.. Смешно и досадно, но ведь он лучше всех их! Чем только? Ростом или кудрями? Нет! Какая-то теплота, спокойная уверенность и сила в этом человеке!..

Усилием воли она подавила в себе самую мысль о нем, ощутив то противоречивое чувство, которое всегда рождалось у нее при встречах с Савмаком. Невольное, почти непреодолимое стремление к этому человеку и раздражительное осуждение себя за слабость. Иногда ей казалось, что лишь он один во всем мире мог бы стать для нее родным и близким. Но она тут же отвергала это, старалась убедить себя в обратном. Нет, нет! Он далек и чужд ей!

– Евтаксия, – шепчет она тоскливо, – хочу домой, в наши степи! Как там хорошо сейчас!

– Верно, госпожа, верно, – заливается обильными слезами Евтаксия, – как я хотела бы покинуть этот проклятый город и берег, где нас преследуют духи зла!

Увидев в дверях Аорса, служанка подхватывает веник, тряпку и вычески из волос госпожи и, склонив голову, бесшумно покидает комнату.

2

Амфоры выглядели очень заманчиво, и, хотя на их горлышках блестела смоляная обмазка, медвяный дух чувствовался даже на расстоянии.

– Эти меды, – с улыбкой говорил Саклею только что прибывший из Ольвии купец, – умеют приготовлять на реке Борисфене, где живут люди, поклоняющиеся Зевсу Стрелометателю. Мы лишь покупаем этот напиток, равного которому нет нигде. Он обладает сладостью наилучшего меда, ароматом весенних цветов и веселит сердце человека своей крепостью. Его пьют, не разводя водою, по-скифски. Вот сейчас мы и отведаем этого нектара северных богов! Думаю, что сами олимпийцы не пивали ничего лучшего!

Одна из малых амфор была вынута из вьюка и перенесена в трапезную. Остальные сосуды расторопные слуги уложили рядком на песок в подвале Саклеева дома.

– Не торговать приехал я вином этим, – продолжал ольвийский гость уже за столом, – но привез его в подарок от ольвийского фиаса караванных купцов. Часть тебе, как знатному и лучшему человеку Боспора, проксену ольвийскому, уважаемому и известному во всех припонтийских странах. Ибо слухи о твоей государственной мудрости и благочестии давно уже прошли по степям скифским и достигли далеких городов.

– Незаслуженно превозносишь меня, малого человека, но на хорошем слове – спасибо! – с примерной скромностью вздохнул Саклей, возведя к потолку свои очи, словно призывая богов в свидетели. – И за меды тоже благодарю!

– А остальные амфоры, – продолжал бородатый купец Халаид, – хочу, чтобы ты передал царю Перисаду как подарок. Ибо недостоин я сам к царю обращаться с мелкими приношениями. Однако для меня было б великой честью, если бы государь отведал напитка сего, вкусного и веселящего.

– Что ж, – согласился лохаг, – передам царю мед твой. Может, он снизойдет, попробует. Да и о тебе упомяну. А о торговле теми товарами, что привез, не беспокойся, все продашь по лучшей цене и пошлину с тебя, как с доброго вестника, не возьмем. Ибо ты глазами своими видел повергнутую державу скифскую, трупы и ломаное оружие врагов наших, а также трофеи и гордые жертвоприношения друга нашего Диофанта.

– Видел, видел! – подтвердил Халаид, принимаясь за холодную осетрину, что стояла перед ним на столе. – Велика милость богов! Скифы повергнуты, в степях сейчас просторно. А вот на землях боспорских дрожал я за товары свои, спасибо, боги надоумили меня взять охрану крепкую.

– Как так? – вскинул голову Саклей и пристально вгляделся в лицо гостя.

– Да так, – словно с неохотой пояснил купец, – много раз встречались мне люди с кольями и косами в руках. Но побоялись тронуть меня. Я же сразу догадался, что кровавую ниву собрались убирать они. А ночами мой путь освещали огни пожаров.

– Ты прав, – проскрипел Саклей, хмурясь, – ты прав!.. Много непорядка внес Палак в земли наши через тайных людей. Но уже перестает шуметь чернь бессмысленная. Людей Палаковых, что подстрекали людей к разбою, переловили мы. А тех, кто милостей царских не ценил, желал раздора и смуты, на цепь посадили. И опять мир и благоденствие готовы воцариться в древнем убежище порядка и покоя – Боспорском царстве. Нет таких сил, которые могли бы поколебать устои державы! Крепок Боспор, сильна рука царя его, все боги и демоны служат нам и куют наше счастье.

– Да будет так вечно! Слава царю вашему и богам олимпийским!.. Слыхал я, что Диофант уже направился на трех судах в Пантикапей. И говорю тебе, лохаг, готовься встречать важных гостей.

– На трех судах? – широко открыл глаза Саклей, забывшись на мгновение. – Да он что же?.. Опять, как и в прошлый раз, решил приехать налегке, без войска, словно на свадьбу?..

– Зевс знает это, мне же неведомо, – ответил гость, разводя руками, – только флот его остался в Херсонесе и как будто должен выйти куда-то, а куда – не знаю.

– К нам это, к нам, – закивал головой ободренный старик, но тут же сузил глаза, и огонек обычной подозрительности сверкнул из-под припухших век. – Заговорился я, однако… Попробуем медку твоего. Ибо не свободен я и должен торопиться в акрополь по делам царским… А о прибытии Диофанта, сделай милость, не говори людям нашим. Не гоже, если о таких новостях народ раньше царя узнает.

Саклей медленно поднял фиал, понюхал напиток, но не пил, ожидая, когда отхлебнет гость. Тот поклонился, прошептал молитву и, окунув палец в мед, брызнул им в сторону домашних богов, что стояли у стены на поставце. После этого залпом выпил фиал до дна и облизал губы. Саклей с улыбкой стал смаковать медок, находя его действительно великолепным. Теплые волны прошли по его тщедушному телу, он почувствовал необычайную легкость мыслей. Словно помолодел. На сердце стало веселее, и подозрительность, что грызла его днем и ночью, уступила место более благодушному и доверчивому настроению. После ужина он стал показывать гостю дорогие вазы работы афинского мастера Ксенофанта, краснофигурные аттические сосуды минувших веков и многоцветные пелики персидской раскраски, очень восхитившие любезного ольвийца. Подарив гостю амулет из скифского камня адаманта и жемчужные бусы из египетского городя Навкратиса, старик сказах: