Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— В первом подкапывает по правому борту, пан инспектор, — доложил один из них по телефону. В ответ из трубки послышались неразборчивые плевки. — Задвижка на четвертом совсем не держит. Даем давление сразу начинает капать. И нечем перекрыть… Да, пан инспектор… Минут сорок… Будет сделано.

Отправление «Генерала Довбора» ожидалось на вечер. Дозоры, расставленные молчаливым хорунжим, стягивались к станции. Солдаты двигались по улицам внимательно вглядываясь в окна. Опыт на войне приобретается быстро, ведь цена любой ошибки, даже самой незначительной слишком высока. Последним двигался арьергард с двумя пулеметами. Вместе с ним шли четверо добровольцев, на скорую руку схваченных на Городском рынке и бабка Вахорова, твердо решившая отправиться со святым человеком отцом Бенедиктом в паломничество.

«Святости наберусь, грехи свои… Грехи свои замолю. Каждый день молить буду, эт самое. Прямо с утра жесли встану, так и за молитву. Уж больно хорошо пан излагает. Прямо по святому писанию чешет, как по уголовному положению», — размышляла она, решительно топая сапожищами по снегу. Серая пелена, надвигавшаяся с востока, потихоньку прикрыла половину неба. В тихом воздухе над станцией висели тяжелые лохмы дыма. Броневик тоненько свистел, собирая людей в свое железное брюхо. Кит, собиравший новых Ион на подвиги. К новым подвигам и безумию, что творились в скучном декабре. Уже бились на заводе Арсенал в Киеве части Гайдамацкого коша и Петровцы с восставшими рабочими. Падали кирпичные трубы под залпами петлюровской артиллерии.

В штыки! Бей! Штурмующие серой солдатской массой втекали в разбитые ворота на площадь перед цехами. Грохали выстрелы, с хрипом бросались на серебристую сталь штыков. Носились по пустым улицам Киева конные разъезды.

Двигались к Крутам красные отряды, взявшие Бахмач. Медленно и неумолимо отбивая станции у Верховной рады. Петлюровцы отступали по железной дороге разбирая за собой пути. Били орудия Черноморского флота по позициям окопавшихся под Одессой гайдамаков. Земля мешалась с плотью. Власть качалась в хрупком невесомом равновесии, готовая разбиться и собраться вновь.

Истошный свист броневика носился над Городом, залетая в проулки словно потерявшая голову птица. Шатавшиеся по привокзальной площади обитатели Города махали руками и шапками, и лишь потерянный и одинокий инженер Коломиец с ненавистью взирал с утоптанного холмика в своем огороде. В серых клубах, вырывавшихся из трубы паровоза, испарялись его вера, патриотизм и недостроенные сараи.

— Лайдаки, — бормотал он, на душе у него скребли кошки. — Чтоб вам пусто было! Чтоб у вас отсохли руцы которыми вы вашу щкоду наделали! Вот придет пан Пилсудский!

К кому придет усатый маршал и когда железнодорожник так и не решил, бессильно сочиняя жалобу.

«Пан Юзеф! Пшепрашам, но творится форменное беззаконие! Разобрали сараи которые я своими собственными руками устроил. Надрывался и потерял на этом деле здоровье. Как так може быть, пан маршал? Что это такое? У меня три похвальные грамоты!»

Коломиец все думал и думал, морщил лоб, будто похвальные грамоты, да и все прочая бумажная чепуха имели хоть какое-нибудь значение. Возившиеся внизу у станции фигурки не обращали на его одинокую тень никакого внимания.

Сборы оказались недолгими. Уже через пару часов в навалившихся сумерках поезд дал последний тоскливый гудок и грузно двинулся по рельсам. Пан Штычка, торчавший в откинутом люке, махал провожавшим фуражкой. Он опять уходил из Города не в силах разорвать этот круг возвращений — отъездов- возвратов — уходов. Цепкое декабрьское время все никак не хотело его отпускать. Может мне так и написано, думал он, никакого покоя! Иди пан Штычка! Вот уж тебе сразу правду твою покажут! Ту, что тьму от света отделяет. Только увидеть ее не каждому дано, а только через испытания. Страдай и воздастся тебе! Свыкнувшись с этой мыслью, он в очередной раз прощался с местом обитания.

— Далей! Далей! Огня! — орал он, пока его не оттащили и не захлопнули тяжелую броневую дверь.

— Наорешься еще, когда с орудий по нам грузить будут. За этим дело не станет. На полные штаны наорешься, — буркнул любитель жареной картошки.

У выходной стрелки, в полукилометре от станции, броневик стал. Та оказалась намертво примерзшей и направляла движение на запасный путь. Попытавшись сбить ее кувалдой, команда «Генерала Добвора» добилась только того, что сломала рычаг стрелочного перевода. Неосторожно выглянувший из вагона Тур-Ходецкий был тут же пойман железнодорожным инспектором.

— Стрелка примерзла, пан командир, — плюнул тот и завел разговор о недостаточном давлении в котле, — на следующей остановке котел надо выщелачивать, господин ротмистр! На двухстах мы не набираем должной мощности. Котел кипит, но мощности не дает. Машина приходит в негодность. Мы не можем поднять давление, потому что все взлетит к чертям. А поворотные механизмы в башнях? По всему бронепоезду перебиты магистрали их питающие. При большем давлении мы теряем мощность. Приходится вращать орудия по горизонту вручную. Если мы будем….

— На двухстах, конечно, партию не возьмешь, — сухо согласился пан Станислав и вернулся к картам с Дюбреном. Сегодня они резались в двадцать одно на бутылки «Перно».

— Садись, жулик, — пригласил товарища репортер и принялся тасовать засаленную колоду карт. — Что за суета? Почему стоим?

Тур-Ходецкий налил себе в грязный стакан, выпил чуть поморщившись на первом глотке, а потом занюхал рукавом шинели.

— Какого-то черта в котле происходит, — сообщил он, присаживаясь к партии. — Эти дураки не могут поднять что-то там, из-за собственного скудоумия, где-то у них капает. Вот скажи, Александр, что лошадь намного проще этих железяк. У лошади все проще — с одного конца ее входит, а с другого выходит. А что это значит? Это значит, что тебе ничего чинить не надо. Не надо лазать с масленкой под брюхом, вертеть ключом. Лошадь — это оружие настоящего солдата. А все эти чумазые техники только обслуга у железного Молоха. Никакого благородства! Ты уже не смотришь в глаза противнику, а грузишь его за две версты шрапнелью или гранатой. Разве это справедливо?

— Но на лошади по нынешним временам холодновато, согласись Станислав, — возразил Дюбрен, зевнул и принялся раздавать карты. — Можно замерзнуть к чертям. Ты же не хочешь замерзнуть где-нибудь в поле под кустом?

— Не хочу, — согласился ротмистр и загнул кончик карты. — Это совсем не благородно. Все равно что зарубить офицера, который справляет нужду.

— Ну, а рядового можно? — поинтересовался репортер и шлепнул огромной ладонью по рукам собеседника. — Будешь чудить, ясновельможный,