Скучный декабрь - Макс Акиньшин

сильно пожалел, что списал на организацию не всю эскадронную кассу, а только ее три четверти, проигранные им одному ловкому пробсту из Медзешина.

— Справне! Так ты патриот, голубчик? Родину любишь?

— Истинный патриот, пан ротмистр! Как же мне им не быть? Возьмем, к примеру, мух и навоз…

— Дошсч! — прервал пан Станислав, побоявшись, что разговор затянется.

— Так есть, пан ротмистр! — отставной флейтист вытянулся в струнку.

— Будешь бороться с врагами Польши? Будешь? Ступай в первый вагон, пусть тебя зачислят в пулеметную команду, — по неизвестному капризу всех, кого он считал патриотами, Тур-Ходецкий зачислял в пулеметчики. Артиллеристы пользовались его меньшим доверием — как стрелять по навесной траектории да с закрытых позиций, для него оставалось каббалой. Он не доверял всем этим умникам, возившимся с таблицами стрельб и дальномерами. Столбцы цифр и карандашные записи казались ему утомительными.

«Осталось только кадровых офицеров посадить за бухгалтерию». — заявил он одному своему знакомому. — «А кто будет воевать за этих бумагомарателей? Кто, писари? Ну не дурость ли, голубчик? Чем они могут стрелять по неприятелю? Чернильницами? Представьте — чернильницами!»

Артиллеристы «Генерала Довбора» держались им в черном теле, впрочем, их положение мало отличалось от всего экипажа, воздух в бронепоезде, за редким исключением, был мерзлым.

В кубрике, куда прибыл пан Штычка с супницей подмышкой, было холодно. Те, жолнежи, что не были в карауле и не разбрелись по окрестностям, грелись у угольных печей. Умиравших от чахотки отдали под присмотр Городского врача Смелы. Того бесцеремонно выудили из убежища, как моллюска из раковины и всучили двух больных, уже безразличных ко всему.

— Вы доктор? Так лечите! — пан Смела кинул взгляд на винтовки с острыми игольчатыми штыками и согласился. Солдаты занесли лежавших на серых солдатских одеялах больных. Через пару недель те угасли и на Городском кладбище появились новые холмики, над которыми косились кресты без фамилий. В спешке их забыли сообщить доктору.

— День добрый, панове, — поздоровался отставной флейтист и скромно уточнил. — Прибыл в пулеметную команду сражаться за Родину!

Его поприветствовали и подвинулись, уступая место у раскаленной печи. Рядом с которой лежала кучка мелкого угля.

— С Города, что ли? — нехотя спросил сидевший поблизости маленький солдат.

— Ага, — подтвердил музыкант, — Леонард Штычка. Послан паном ротмистром в пулеметную команду.

— Ну, иди тогда к Вавжиняку вторым номером, — собеседник попытался запахнуться в шинель плотнее. — у него второго вчера списали. К доктору отнесли. Пойдешь?

— Пойду, чего не пойти? Я можно сказать, как тот Самсон с ослиной челюстью, — полковой музыкант покрутил пальцами. — Мне их благородие прямо так и сказали. Ступай, говорит, и ничего не бойся. Бей филистимлян, благослови тебя Бог.

Гревшиеся у печки промолчали и вернулись к своим разговорам. Обсуждался такой важный предмет, как макароны и тушенка. Один из жолнежей, закутанный поверх шинели в ватное одеяло, почти невидимый за всем этим, вещал из своей норы.

— Вот ты, Мацей, глупости говоришь. Макароны, если отварить, да с тушенкой, милое дело выходит. Никакая картошка с этим не сравнится. Толку то, что с твоей картошки? Пожевал, а в желудке пустота. Как и не наелся, получается.

— Что ты? Жена ее делает со шкварками, вот это пальчики оближешь. Сначала поджаривает сало и кладет лук…

— Лук надо потом класть, после картошки, — заспорил дрожавший от холода Мацей, — потому как пригорит у тебя все.

— А что, братцы, обед скоро у нас? — влез практичный Леонард. — Есть хочется прямо очень, лопни мой глаз. Кормят когда?

Собеседники дружно застонали. Война, да, впрочем, и мирное время, все это лишает солдата, казалось бы, простых удовольствий: сна, свободы, отдыха, тепла, света, солнца, безопасности, оставляя вместо них лишь одно, которое называется еда. И то маленькое, хилое, на любителя удовольствие, недалекое командование умудряется испортить, превратив его, подчас, в изощрённую пытку.

Слава Богу что у кого-то еще хватило милосердия засекретить рецепты военных деликатесов, или, говоря суконным языком циркуляров — закладок! Слава Господу нашему! Хотя милосердие это было, или обыкновенное скудоумие, тайна, покрытая мраком. Отчего же еще было создавать тайну из двух гнилых брюкв и пары волокон мяса? Неужели противник, поглядев в бумаги, мог бы устыдиться, или, наоборот, с большей яростью бросится в бой? Разве в его котелках плещется что-то иное? А, может, вся эта изуверская рецептура создавалась с единственной целью: не позволить солдату испытать еще одну из малого количества его радостей, посещение уборной?

Глубокомысленные сидельцы в министерствах думали, что они знают, что у него в котле, на это повара и хлеборезы шевелили объемистыми животами и чему-то усмехались в усы. Во всем этом тотальном слабоумии не было ни одного рационального зерна.

— У тебя, може, что есть? — поинтересовался обладатель ватного одеяла.

— Нет, панове, ничего, — вздохнул Леонард. Как человек бывалый, он понимал, что значит общий стон. Это значило: кормили плохо.

Кормили действительно плохо. И кроме военных рецептов, у экипажа «Генерала Довбора» была еще одна веская причина для уныния. Звалась она Миколай Пшибыл. Приземистый санитар из Влоцлавека, обладатель низкого лба и кистей, каждая из которых складывалась в громадный арбузный кулак, был экипажным поваром. Если бы Сатана устраивал кулинарные конкурсы, то Больница имени Иосифа Беднарца, исторгшая свое порождение на фронт, могла гордится сыном. Все три недели похода тот радовал экипаж самым отборным месивом, что можно было найти на помойке преисподней.

Попытки устроить пану Пшибылу темную, начавшиеся после отправления бронепоезда из Варшавы, потерпели полное и сокрушительное фиаско. Самому ретивому из недовольных он сломал руку. Остальных, стоя в проходе у кухни, обвел свиными глазками и предупредил:

— Головы откручу, еще кого увижу.

В итоге в броневике установилось хрупкое равновесие. Экипаж страдал желудками, а санитар все свое время проводил на мешках с крупой. Попыхивая трубкой, он рассматривал продукты, ожидая вдохновения, которое позволило бы ему превратить все эти богатства в первостатейную, гениальнейшую мерзость.

Глава 37. Варенье из угля

На головы сидящих у печки солдат посыпался иней, броневик задрожал и включился свет. Плюющийся техник развел пары. По броневагону забегали огрызавшиеся на беспомощные требования тепла железнодорожники. Паропроводы, служившие для этой цели, были давно перебиты в боях и