Скучный декабрь - Макс Акиньшин

— Погодите, ваше благородие! Тут меня любая… собака… супница тоже… и ошибиться можно, лопни мой глаз! — проговорил арестант, которого солдаты волокли по направлению к железнодорожной станции. — Возьмем, предположим, исподнее, пан официр….

— Курва мац! Уведите этого болвана уже! — в сердцах крикнул его собеседник, — Совсем меня с ума сведет… Шибчей, хлопци!

Только после того, как Леонард скрылся из виду, командир охранной роты открыл глаза и потребовал себе бимбера и закусить. В голове утомленного офицера кружились супницы, исподнее и собаки. Они летали вокруг него сталкиваясь друг с другом, издавали звуки похожие на гнусный голос задержанного: меня тут любая собака знает, пан хорунжий! Возьмем исподнее, пан хорунжий!

Пан хорунжий выпил стакан плохой водки и набил рот салом. Война ему надоела, постоянные заботы тоже. Ему хотелось домой к жене и детям, еще ему хотелось выспаться в чистой постели. И горячей воды. И бритья. И постираться. В общем всех тех простых вещей, что в скучном декабре были чудом.

По дороге к бронепоезду пан Штычка развлекался тем, что выспрашивал у конвоиров, чем они занимались до скучного декабря. Один из них оказался почтальоном.

— Добра праца, — авторитетно заверил отставной флейтист. — Замечательная по любым временам. Только за должность надо держаться изо всех сил, иначе выгонят взашей. И ты, братец, берегись, если тебя убьют, как пить дать уволят. Знавал я одного почтальона с Бемово, а звали его пан Анжей Закревский, так представь, умер однажды его однофамилец, только звали его по-другому, Хенрик вроде, а фамилия у него была Ковальчик. Все попутали и уволили пана Анжея по первому разряду, с венком «Еще один сгорел на службе». А он вовсе не сгорел, а был в «Красной свинье», представляешь? Так, когда приехал, устроил им там скандал, дескать не имели закона меня увольнять. Они посокрушались, извинялись, да и восстановили по службе, но только опять попутали и восстановили того который уже умер. А был тот вообще не почтальоном, тот был скорняком. В общем неразбериха стала полная. Покойнику жалованье считают. Письма носить некому. А пан Закревский запил от путаницы и через полгода помер. Так что, если помрешь, то с работы выгонят, лопни мой глаз.

Пораженный почтальон глупо хлопал глазами и крепче сжимал винтовку. Его товарищ, бывший до перемен плотником, на вопрос отставного флейтиста, кем он был по профессии и как его звать, ответил, что не помнит, потому как никогда не обращал внимания на такие мелочи. Но если Леонард продолжит доставать его глупыми вопросами, то непременно получит раза. Отставной музыкант замолчал и принялся размышлять о пани Смиловиц. В последний раз, когда они встретились, обедню испортил невесть откуда свалившийся Мурзенко. Торговец сеном дошел до состояния полной нищеты и рыскал по гостям, где можно было хоть что-нибудь перехватить. Поначалу он бродил по Городу вне всякой системы, заходя в знакомые дома, что случались по близости, но дважды попавшись в стихотворные упражнения пани Ядвиги, поменял тактику. И теперь посещал только Леонарда, пана Шмулю и неистового железнодорожника Коломийца, каждого по очереди. Старый философ Кропотня был вычеркнут из этого списка в связи со смертью.

Увидав на пороге торговца сеном, пани Смиловиц вздохнула и выставила на стол третью тарелку. На ужин у них с музыкантом была каша с салом, а гость принес с собой лишь запахи мороза и прелых носков.

«Бедный, бедный пан Мурзенко», — подумал Леонард, припомнив, как тот торопливо ел, перекатывая во рту горячую кашу, как с шумом втягивал воздух в надежде ее остудить. — «Малые перемены малые горести, а большие — огромные. И никакой правды. Никакой, лопни мой глаз! Как там пан преосвященный говорил? Тьму от света отделяет? А на человека ей плевать. Так, должно быть, и задумано: раз родился, так и страдай до самой смерти. Чума на наши души. Да… Чума…»

С этими мыслями он и предстал перед командиром броневика, сидевшим на койке. Отремонтированный «Генерал Довбор» вздыхал бронированными потрохами, в темноте что-то тоненько звякало в такт его железным мыслям.

— Знаешь «Вспомни мамины колени»? — тут же спросил сидевший, на что Леонард четко доложил, что не знает, а если бы знал, то обязательно бы спел с их благородием дуэтом. По всему видно, что у пана ротмистра приличный голос. Может, он желает спеть «Коло мего огродешка»? Так эту песню он знает. Собеседник осторожно отказался и на всякий случай решил не интересоваться, умеет ли пан Штычка играть в три листика. Вместо этого он обратил внимание на предмет, который стоявший против него держал в руках.

— А супница тебе зачем, голубчик? — растрепанный и небритый Тур-Ходецкий, с интересом рассматривал фарфор. То, что арестанта поймали именно в «Центре польской мысли», организованного его заботами, сильно радовало поручика. Он представлял себе потрясенное командование, во главе с генералом Краевским, которому он скажет:

«Ну и дураки же вы, великовельможные! Смотрите, как хорошо все получилось! Это вам не туз при семнадцать. При семнадцати никогда прикупать нельзя, разве не понятно?»

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, эта супница фамильная ценность шляхтичей Штычек! Мой папаша купил моей матушке на именины.

— Так ты еще и из шляхты, миляга? — приятно удивился собеседник. — Откуда происходишь?

— Осмелюсь доложить, по маменьке из Гедройцов буду! — гаркнул флейтист, из мелкого тщеславия считавший именно это обстоятельство самым важным в своей жизни.

— Прекрасный род, тяжелая судьба… — сочувственно протянул командир бронепоезда, его похмелье медленно затухало, изредка постреливая звонкими болями в висках. — А что ты делал в «Польской мысли»?

— Работал, меня там любая собака знает, пан ротмистр! — где он трудился и кем, пан Штычка благоразумно умолчал. Время стыло на снегу, от смены названий ровно ничего не менялось. Вводить новую власть в пустые расспросы было глупо. Мало к чему это могло привести? В этом смутном времени все было опасно и бумаги, и слова, и глупость. Умение держать язык за зубами всегда помогало выживать.

Весть о том, что отставной флейтист там работал, привела Тур-Ходецкого в совершеннейший восторг. Он даже подумать не мог, что в этой его бредовой затее вдруг объявятся работающие люди, у которых будут дела, заботы, а то бери и выше: бумаги, приказы, отчеты и ведомости. Вернее, так далеко он никогда не думал, предпочитая довольствоваться общими и туманными идеями. В тот момент он