Энджелл, Перл и Маленький Божок - Уинстон Грэхем

— Скажите мне, Уилфред. Одно слово. Что вы скажете, то я и сделаю. Вы хотите, чтобы я ушла сейчас, сегодня же?

Он заколебался, чуть не согласившись. Нет, это не подходит: он подвергает себя опасности.

— Нет.

— Тогда когда же?

— Это создаст ложное впечатление. Надо подождать до конца процесса.

— Хорошо. Как хотите.

— Другого выхода нет. Теперь, когда вы…

— Что когда я?

— Придумали эту версию. Навязали мне эту версию.

— Но что еще можно было придумать? Вам ведь не хотелось обнародовать, что вы убили его как обманутый муж, а? Да еще из собственного револьвера.

— Куда вы дели остальные патроны к Смит-и-Вессону?

— Я засунула их в бачок в уборной. Бросила в воду.

— Ваша версия разлетелась бы в прах, если бы они их нашли, вы понимаете?

— Но ведь они их не нашли.

Он слушал эту лживую сирену, эту змею-искусительницу.

— И кроме того, — продолжала она, — это неправда — неправда, что вы убили его, потому что вы… вы обманутый муж. Вы убили его из самозащиты, потому что думали, что он собирается на вас напасть.

Он тяжело поднялся с кресла, словно старик, проковылял на кухню, налил полстакана виски, плеснул туда содовой. Сейчас он ненавидел ее за ее поведение после смерти Годфри, так же как и за все остальное. Он плохо соображал, терял сознание, задыхался от тошноты и ужаса, а она набросилась на него, подавила его, руководила им, допрашивала его, указывала ему, в то время как он неподвижно лежал на кровати, с трудом понимая происходящее. Чей это револьвер? Кому известно, что он у него есть? Где он его купил? Как оставить на нем отпечатки пальцев?

Сегодня его острый юридический ум частично обрел прежнее равновесие и весь день был занят поисками различных вариантов, оправдывающих обстоятельств и защиты; но все было ограничено, определено ее версией, которую она заставила его повторить. Все должно соответствовать этой версии. Может быть (или ему только показалось), ее надоумило сказать, что револьвер принадлежит Годфри, для того, чтобы спасти его, Уилфреда, от невообразимо страшных последствий. Или ему только показалось? Если ей поверят, если им поверят и полиция будет исходить из этого предложения, то это, безусловно, счастливая идея, которая может спасти его от тюремного заключения. Но он не испытывал чувства благодарности. Она не имела права на подобную идею. Это была преступная идея и преступный обман, и если он откроется, то последствия будут неслыханными, страшнее трудно себе даже представить.

Вчера он, адвокат, должен был взять все в свои руки, а не она, неверная жена.

Когда он вернулся в гостиную, она стояла и смотрела в окно. Она всегда держалась с достоинством, и теперь ее сломленный вид был как признание поражения. Молодость увяла в ее сердце.

Он сказал:

— Эта ваша версия. Которую вы заставили меня принять, когда я был в состоянии шока, вы мне ее навязали. Тогда она, может, и казалась вам идеальной, но версия эта все же беспомощна, неубедительна. Если полиция узнает правду, что наверняка и случится, вам и мне несдобровать.

— Я не представляю, как они могут это установить.

— Вы не знаете полиции. — Он сделал глоток, и виски подействовали, как наркотик. — Вы ведь заботились о своей репутации, а не о моей? Так ведь?

— Не знаю.

— Кстати, скольким людям известно о вашей дружбе с ним до замужества?

— Мы не были друзьями. Я сказала полиции почти что правду.

— Сколько людей знают?

— Хэйзел Бойнтон. И еще двое молодых людей.

— А ваша семья?

— Нет. Он приходил дважды, но не заставал меня дома.

— Если полиция вздумает поинтересоваться, эти, другие, эта девушка и молодые люди, конечно, не станут молчать.

— Они могут только подтвердить, что я была с ним знакома, Я сказала полиции, что была с ним знакома. Это почти правда, ее можно толковать как угодно. Тут ничего не докажешь!

— Письма имеются? До и после замужества?

— Нет.

— Леди Воспер что-нибудь знала? Не могла она проговориться кому-нибудь при жизни?

— Он говорил, нет. Он не хотел, чтобы… чтобы она ревновала.

Энджелл поставил пустой стакан.

— Так я и думал. Но вы… Даже тогда, вы… Господи, как вы мне отвратительны. Ну, а сюда? Сколько раз он приходил сюда?

— В последнее время не приходил. Только вчера.

— А до этого?

— Не помню. Три или четыре раза.

— А вы к нему?

Она повернулась от окна, глаза мертвые, сделала движение уйти.

— Ответьте мне.

— Три или четыре раза. У него была своя комната. Не квартира, а комната. Просто поднимаешься по лестнице — и сразу дверь. Я никогда не видела ни хозяйки, ни привратницы.

— Что вы там могли оставить? Какие-нибудь вещи? Носовой платок, туфли, гребенку?

— Ничего. Ни единого предмета.

Он не сразу лег в кровать. Сначала она приготовила суп, открыла банку консервированного языка, испекла четыре картофелины в мундире, нашла немного сыра. Они ели за одним столом, разделенные незримым присутствием Годфри. Дважды раздавался телефонный звонок, и один раз позвонили в дверь, но всякий раз это были репортеры, и они отказывались отвечать на вопросы. А разговаривали друг с другом только на одну тему. В конце ужина она спросила, когда, по его мнению, состоится суд.

Он ответил:

— Самое раннее, в октябре.

— О, господи! — ужаснулась она. — Так долго… Почему?

— Что ж, придется нести этот крест. Следующая судебная сессия начнется в октябре.

— О, господи!

— Вот именно, — сухо повторил он. — О, господи.

Она перебирала в уме все возможные последствия, и ее движения стали беспокойными. А он следил за ней со сдержанным ужасом. Блестящие белые зубы надкусили печенье. Румяные губы мягко двигались. Кончик языка высунулся, чтобы подобрать крошку. Обнаженные руки, гибкие, как змеи.

— По мнению мистера Мамфорда, суд явится простой формальностью.

— Ничто не бывает простой формальностью. Мы еще не знаем, какое против нас выдвинуто обвинение.

— Три месяца и даже больше. — Неужели она должна жить с ним вот так три месяца и больше?

— И все это время, — продолжал он, — на мне будет лежать тяжелое и страшное обвинение. На мне, главе одной из самых уважаемых юридических фирм. До тех пор эта клевета может погубить нашу контору. Даже если по прошествии этого срока меня оправдают, она все равно погубит меня самого. Что же вы не радуетесь?

— Мне нечего радоваться. Я никогда не хотела вас погубить. Какой мне смысл вас губить? Моя жизнь все равно тоже загублена.

— Ваша жизнь, — произнес он с презрением.

— Вы считаете, что я не имею на нее права?

— Только не за счет людей, с которыми вас… связывают узы верности и чести. — Он чуть было не сказал: «договорные обязательства».

Она встала, оттолкнула стул, так, что он поцарапал паркет.

— Это вы мне его навязали, — сказала она.

— Что? — Он был вне себя от ярости.

— Да, я познакомилась с ним до замужества, верно, но я никогда не давала ему повода — он был слишком вульгарный и грубый, я не желала иметь с ним ничего общего. — В слезах Перл направилась было к двери, но вернулась обратно.

— Это правда! Я пригрозила ему, что сообщу в полицию, если он не оставит меня в покое. И он оставил меня в покое. В конце концов, он оставил меня в покое! Но когда я вышла за вас замуж, вы настояли, чтобы он сюда приходил. Вы его пригласили. Я просила вас не делать этого. А вы его пригласили! У вас были какие-то причины. Уж не знаю какие. Да, это вы мне его навязали. Не воображайте, что вина только моя.

Он онемел от возмущения. Откинувшись назад, он уставился на нее, задыхаясь от бессловесного гнева.

— Я не знал, что моя жена не устоит перед слугой, который приходит с поручением.

Она ответила:

— А я не знала, что при муже соблазнюсь подобными вещами.

Если ее предыдущее замечание вызвало в нем вспышку гнева, то новое выбило оружие из рук. Опешив, он молча взирал на нее. Она всегда его поражала. Может, он просто не привык к женщинам, а, может быть, она была необыкновенной женщиной. Он недоумевал.

— Разве я могу вам поверить? — спросил он.

— Не хотите — не верьте.

Она принялась собирать тарелки — чисто машинально. Коулфортовский фарфор, серебро времен Георгов, уотерфордский хрусталь.

— Я рад, что убил его, — произнес он с неожиданной злобой. — Рад, что его пристрелил.

— Не смейте так говорить!

— Отчего же? Не оттого ли, что вы его любили? Верно, а? Вы все еще его любили, несмотря ни на что. Его вульгарность, его грубость…

Она закрыла лицо руками, будто собираясь заплакать, но потом отняла их.

— Не знаю. Что я могу вам ответить, если сама не знаю.

В пятницу позвонила Хэйзел.

— Какой кошмар, дорогая, какой кошмар! Дикость. Расскажи мне, как все было.