Бегом на шпильках - Анна Макстед

Чувствую себя бобрихой, пытающейся запрудить Атлантический океан. Размышляю, стоит ли рассказывать ей об идее с пилатесом, и решаю, что не стоит. Если мама узнает, что я собираюсь спустить все свои сбережения на «очередную глупость» (ее любимое универсальное выражение, охватывающее все, что неведомо ей самой, будь то рефлексология, гомосексуализм, кубизм, nouvelle cuisine или метод Монтессори[63]), ее уже не остановишь. Ей хочется, чтобы у меня всегда было «кое-что про запас».

Шесть лет назад бабушка отписала мне в своем завещании небольшую сумму, и мама едва не грохнулась в обморок, когда Джеки поинтересовалась, на что я собираюсь ее потратить.

— Мне лично нравится, когда есть чем похвастаться! — кричала миссис Эдвардс, пока я в ужасе вжималась в стул. — Сказать: «смотрите, что у меня есть!»

После ухода миссис Эдвардс мама так прокомментировала ее слова:

— У тебя и так есть чем похвастаться! Балансом на твоем банковском счету!

— Есть какие-нибудь новости от Тары и Келли? — выпаливаю я. — Ты подумала насчет того, чтобы съездить к ним?

— Джеки считает, что я должна поехать, — отвечает мама так, словно ей необходимо разрешение.

— Лично я полностью согласна с Джеки, — говорю я, вспоминая свои горькие тирады в галерее искусств и желая реабилитироваться. — Мне кажется, это будет чудесная поездка. Ты заслужила хороший отдых.

Мама вздыхает.

— Ладно, посмотрим. — Если детские воспоминания меня не подводят, это означает: «Нет».

— Но мне казалось, ты и вправду хотела с ними увидеться?

— Послушай, Натали, наши желания не всегда совпадают с нашими возможностями.

Я прикусываю губу. Возможно, мама и права, хотя это бывает крайне редко. Когда-то давным-давно, когда мистер и миссис Эдвардс пытались придумать какое-нибудь броское название для своего магазинчика, мама в порыве вдохновения предложила назвать его «Дели Белли[64]». Когда Энди и Тони, все еще задыхаясь от хохота, нашли в себе силы подняться с пола, Джеки, взглянув на обиженное мамино лицо, вдруг воскликнула: «„Дели Белли“ … „Дели Сирелли“! Блестящая идея! Браво, Шейла!» И хотя к маме эта идея не имела абсолютно никакого отношения (Сирелли — девичья фамилия Джеки, так что никакой логической цепочки здесь не наблюдалось), мама потом рассказывала всем и каждому, что это она додумалась до «Дели Сирелли». «Ей непременно нужно чувствовать себя полезной, — думаю я, — поскольку на самом деле она этого не чувствует».

Воспоминание детства позволяет мне распрощаться с мамой, оставшись несломленной. Я потягиваюсь и бреду в ванную. Тщательно осматриваю голову на предмет наличия розовых проплешин, — несмотря на витамины и усиленное питание, омертвевшие волосы продолжают выпадать все так же тихо и стабильно, как снег, — когда вдруг раздается пронзительная трель дверного звонка.

У меня перехватывает дыхание. Я сейчас похожа на пугало! Надо было встать пораньше, чтобы хоть как-то сгладить ущерб на лице и волосах. Но силком выталкивать пищу обратно — это, доложу я вам, занятие (выражаясь языком неисправимого оптимиста) холистически иссушающее. Проверяю, нет ли в уголках рта засохших слюней, и преодолеваю коридор в три широких выпада, словно легкоатлет, ускоряющийся перед прыжком в длину. На мне расклешенная вельветовая юбочка, высокие сапожки до колен и облегающая маечка. Если бы у меня было время на обдумывание, я вернулась бы обратно в свой привычный, свободный, многослойный камуфляж. (Мама как-то сказала, что я одеваюсь как капуста.) На новый образ меня вдохновил случай. Мчась вчера домой, я чуть было не врезалась в идущую впереди машину, засмотревшись на крупную, расплывшуюся женщину, неторопливо шагавшую по тротуару: в мини-юбке и коротеньком топике. Ее мягкий, белый живот выпирал между одеждами, а здоровенные, мясистые ножищи казались разбухшими на фоне крошечных туфелек на каблучке. Завороженная, я не могла отвести глаз. Настоящая слониха! Довольная улыбка и ни тени смущения. Подбородки — вверх, причем не вызывающе, а очень даже гордо. Словно никаких споров тут и быть не может! Получается, что даже у такой женщины-горы хватает духу существовать, в то время как я — мышиный писк — прячусь в нечто, наиболее похожее на спальный мешок, из всего того, что можно было подобрать в «Нексте».

Открываю дверь.

— Я вернулся, — говорит Энди.

Замечаю, как его взгляд освещает меня, словно луч прожектора. Сложив руки на груди, я смотрю на него. Я на каблуках, так что сейчас мы практически одного роста: мой «любимый» пунктик, так как я все время чувствую, что постепенно мутирую в Пятидесятифутовую Женщину.[65] Его грязно-светлые волосы сегодня грязнее обычного, а глаза — боже правый! — настоящие хамелеоны. Не в том смысле, что рептильные и без век: я просто хочу сказать, что они как будто меняют цвет в зависимости от того, во что он одет. В пятницу на нем была рубашка цвета «хаки», и готова поклясться: они были зелеными. Сегодня он в темно-синей футболке — и они серые с небесной голубизной. Везет же некоторым!

— Проблемы? — осведомляется Энди.

— О нет, все нормально, — громко отвечаю я. — Здравствуй. Входи.

Хотя одна проблема все же есть. Да еще какая! Проблема, назревавшая еще с той нашей краткой и так внезапно оборвавшейся встречи в коридоре. Вопреки его грубости, докапываниям и шотландскому халату (которому нет и не может быть оправданий, даже несмотря на то, что Бабс однажды простила одному парню его тапочки, объясняя это тем, что: «Он же не из Лондона»). Вопреки целой галерее преступных деяний, совершенных этим человеком в союзе с Тони, вопреки позорному бегству после поцелуя, вопреки семилетнему затворничеству в своей черной спальне, вопреки его оскорбительному отношению к еде как к празднику, вопреки тому, что в десятилетнем возрасте он как-то раз придавил Бабс к земле и, оседлав, громко пернул ей прямо на голову, вопреки несметному числу фактов, скопившихся не в его пользу, — мне ужасно нравится этот парень, и с каждым разом ситуация становится все хуже и хуже.

Хуже некуда. То, как он сейчас смотрит на меня, лучше всего выражается юридическим термином «с умыслом».

Нет, я не должна этого делать. А что, если…

Остатки моих сомнений глохнут сами собой: я вдруг оказываюсь висящей на шее Энди, а мои губы — прилипшими к его губам, словно банный лист к одному месту. Он так крепко прижимает меня к себе, что я не смогла бы освободиться, даже если бы очень этого захотела. А когда он, пошатываясь, входит в коридор, пинком захлопывая за собой дверь, мои ступни с их седьмым номером буквально волочатся по полу. Я бы расхохоталась, но наш поцелуй настолько яростный и дикий, что я и так едва дышу, и кислорода на такую роскошь, как смех, просто нет.