Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

– Так, Феофан? – спрашивает он у Острено.

– Так-то так, но разве вы без чести, Павел Степанович?

– Это почему-с?

– Сами знаете-с. Все время искушаете неприятеля, появляясь в открытых местах в вашем черном сюртуке с адмиральскими эполетами.

– Нет-с, не без чести. У меня такая обязанность. Генералов Хрулева или Хрущева, скажем, убьют, некому их войска вести. Истомин на бастионе хозяйничает. А я без места, я везде и нигде. Офицеры и солдаты скажут: "На час приехал, и то боялся неприятелю показаться". И разные глупые мысли о чрезмерном самосохранении возникнут. Мое дело единственное – внушать личным примером бодрость. Вот-с у Владимира Ивановича, действительно, неосторожное презрение к смерти. Уж будто без его надзора лопаты земли нельзя выбросить на Малаховом.

– Адмирал Истомин шутит, что давно выписал себя в расход и живет на счет французов и англичан, – припоминает Острено.

Истомин погиб на следующее утро. Он делал обычный обход своей дистанции и с Камчатского люнета возвратился на бастион. Быстро идя по гребню вала, Владимир Иванович вышучивает командира Камчатки, лейтенанта Сенявина, который упрашивал его сойти в траншею.

– Я на шканцах привык находиться. Что вы меня в трюм тащите? Притом от ядра не спрячешься.

Это его последние слова. С визгом несется стремительно вращающееся ядро, отрывает голову Истомину и сильно контузит Сенявина.

И снова Павел Степанович стоит перед телом товарища. Он вспоминает командира "Парижа" под Синопом, мичмана "Наварина", гардемарина на "Азове". И чем дальше уходит его память в прошлое, чем ярче встает образ молодого Истомина, тем больше растет в нем протест против всех уловок судьбы, заставляющей его пережить столько смертей…

Упокоить свой прах рядом с гробом Лазарева, учителя и вдохновителя черноморцев, – такая мысль возникла у Павла Степановича много времени назад, еще на похоронах Лазарева. Высказав тогда ее Корнилову, он был далек от представления, что потребовал признания своих особых заслуг – продолжателя славного лазаревского дела. Он тогда не рассуждал, а просто чувствовал, что в черноморской семье (для него действительно заменившей обычную семью) не стало главы ее, хоть строгого, но умного и талантливого руководителя. И, помыслив о смерти, захотел быть с Лазаревым, как сын возле отца.

Но Корнилов не состоял в романтических, стареющих на морской службе холостяках. Он подхватил предложение Нахимова, потому что так склеп Лазарева становился Черноморским пантеоном и место в нем означало признание крупнейших заслуг в истории флота. И Корнилов, конечно, был прав. Только печально было, что в глазах всех севастопольцев это превращение склепа – под недостроенным собором на вершине городского холма – в Пантеон боевой черноморской славы утверждалось похоронами самого Корнилова.

Павел Степанович не составлял исключения в этом запоздалом осознании севастопольцами нового, значения могилы адмиралов. Но именно поэтому он перестал смотреть на приготовленное для его праха место как на личную собственность. Места в соборе должны, очевидно, принадлежать достойнейшим черноморцам. Новые поколения офицеров и матросов будут там преклонять колена и вдохновляться примером героев… Но тогда… тогда рядом с Корниловым должен быть Истомин непременно!

Иначе не воздать должного младшему из "азовцев", славному участнику Наваринского и Синопского сражений, неустанному вождю Малахова кургана.

Как иначе подчеркнуть всем морякам, что в Истомине, создавшем на Малаховом кургане поистине корабельные порядки, утерян выдающийся флагман?

И Павел Степанович в конце концов машет рукой на свое взлелеянное желание. Нехорошо живому являться собственником того, что принадлежит мертвецу. Надо уступить свое место Истомину…

И вот третьи похороны в склепе…

С высоты городского холма видна опоясанная белыми дымками пушечных выстрелов дуга обороны от Карантинной до Киленбалочной бухты. Глухой перекатный гул канонады заглушает молитвы. Шеренги почетного караула стынут в серых шинелях под серым мартовским небом.

К Павлу Степановичу подошел новый главнокомандующий. Он был очень рад познакомиться с адмиралом, ставшим великим, как герои Плутарха. Князь Горчаков объявил, что он скорбит, – его приезд совпал с гибелью одного из славных представителей русской Трои. Да, Севастополь – Троя. Но она не погибнет. Отеческое попечение молодого императора и весна должны много помочь. Подкрепления уже идут. Скоро в наступление, скоро наступит блистательный поворот в кампании, которого, конечно, жаждет и доблестный адмирал.

Длинная, слащавая речь. Но, передохнув и перейдя на французский язык, главнокомандующий тут же заявляет, что с деньгами, провиантом и госпиталями чрезвычайно скверно, что он умоляет в письме к князю Варшавскому прислать пороха и снарядов (близко нет) и что нет причин ласкать себя надеждой на несомненный успех действий.

– Разумеется, скажу, не льстя: 1а гоире ез! айгш-гаЫе аи р!из Ьаи! ‹1е гё! (Французское восклицание означает, что Горчаков восхищается войском.)

Вот разница между мной и моим предшественником: он находил войско плохим и направлял его куда угодно, точно можно штурмовать небо. Я считаю войско превосходным, но требую только возможного.

"По крайней мере, Меншиков был немногословен. А этот в одно время уверяет в блистательном повороте и отмечает возможный успех врага", проходит в мыслях Павла Степановича. Он перебивает Горчакова:

– Для защитников Севастополя невозможна лишь сдача города, ваше высокопревосходительство. Отложимте, князь, нашу беседу на более удобный час. Бомбардирование участилось, я должен уехать на Малахов курган, доверенный новому начальнику.

– Да, да, конечно. Я не держу вас, адмирал. Ма1з еп!ге поиз{6}: мне пишут из Петербурга, что его величество подписал рескрипт о производстве вас в полные адмиралы.

– Ни к чему-с. Адмиралы без флота, князь, России не нужны. Совершенно ни к чему-с.

Но рескрипт приходит.

Адъютанты Павла Степановича, молодые люди разных темпераментов и взглядов, и много переживший Шкот единодушны в сообщениях адмиралу о необыкновенном восторге всех черноморцев по случаю царского указа.

– И армейцы гордятся, что вы, Павел Степанович, получили высокий чин. Говорят, за ваши заслуги любой награды мало.

Павел Степанович косится на восхитительно молодого, оживленного Ухтомского, которого про себя называет прудонистом.

– По мне бы, лучше наградили десятью тысячами пудов пороху не в зачет запасам, да вместо рогожек снабдили бы овчинами и шинелями нижних чинов.

Павел Степанович весь следующий день с досадою выслушивает многочисленные поздравления. В душе складываются горькие слова, но он их не произносит. Видит, что его заявление о ненужности адмиралов утопленному флоту жестоко уязвит защитников Севастополя и удручающе подействует на них. Поэтому без возражений соглашается с предложением Платона Воеводского и Острено объявить приказ – ответ на радостные поздравления севастопольцев.

– Хорошо-с, напишите что-нибудь покороче, я подпишу. Покороче, прошу. Не терплю бесполезной писанины.

Адъютанты, скованные этим категорическим требованием, после долгих совещаний отвергли многие громкие начала и согласились на тексте, о котором можно сказать: поистине гора родила мышь.

Павел Степанович читал при свече после утомительного дня. Все тело ныло от тряской верховой езды. Лихорадило от простуды и, в чем он еще не признавался близким, мучила тошнота с легким головокружением.

– Вот хорошо, что немного написали, – сказал он и потянулся за гусиным пером. Склянка с чернилами была уже услужливо придвинута.

Однако он не подписал и, морщась, повторил текст приказа вслух: "По беспримерной милости монарха я высочайшим приказом 27 числа минувшего марта произведен в адмиралы. Благодарю господ адмиралов, капитанов, офицеров и экипажи за поздравление".

– А ведь не то, Платон, – сказал он со вздохом. Слишком очевидно было, что придется самому стать автором приказа.

– Не то? – переспросил Воеводский.

Но Павел Степанович уже составил первую фразу и предварил ею адъютантский текст: "Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает славное участие, была поводом к производству моему…"

Это еще не все, не все. Главное: ответить на чувства любви, объяснить их. Не царю, а им, боевым товарищам, он признателен за высокий чин…

Твердой рукой Павел Степанович нанизал внизу листка следующие строки: "Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, что гг. адмиралы, офицеры, капитаны дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную.