Махабхарата. Рамаяна - Автор неизвестен

[Хануман во дворце Раваны]

(Часть 10)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.

На ножках литых золотых и точеных из костиРоскошные ложа стояли на этом помосте.

Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,Под пологом белым — одно златостланное ложе,

В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,Овеяно дымом курений душистых и пряных.

Незримая челядь над ложем златым колыхалаИз яковых белых пушистых хвостов опахала.

Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,

Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,Лежал Красноглазый[250], душистым сандалом натертый.

На Ма́ндару-гору, где высятся чудные рощи,Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,

Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.

Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.

Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство,Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.

Оттуда следил за властителем взор обезьяны,И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,

Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки,Пахучей громадиной спать завалился у речки.

Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!На толстых руках золотые блистали браслеты.[251]

От острых клыков Айраваты виднелись увечья,Стрелой громовою разодраны были предплечья,

И диском Хранителя Мира[252] изранены тоже,Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.

Разодраны были предплечья стрелой громовою.Огромный кулак был округлостью схож с булавою,

Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.На ногте большого перста — благоденствия знак был.

На царственном ложе, примяв златоткань, величавоЛежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили и, брызжа огнями,Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертогаБез с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.

Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,Душистою ма́дхавой[253], сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.С макушки свалился венец, изливая сиянье, —

Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.

На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.

Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.И, царственно-желтым покровом повит, на постели,

Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движеньеВо сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манку́кой[254] одна дивнорукая, словноРебенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожейНе с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталымПрильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой — прекрасные бедра подругиВо сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы[255].

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложеньяЦарица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.Мандо́дари — звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,И маленький круглый живот открывала царица.Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукийПомыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основаньюСъезжал, визжал, несообразно званью,Свой хвост ловил, предавшись ликованью,Выказывал природу обезьянью.

Хануман, поначалу приняв за Ситу главную супругу Раваны Мандо́дари, поразмыслил и убедился в своей ошибке: верная, любящая Сита не могла находиться в опочивальне Раваны. Она, скорее, лишила бы себя жизни.

Продолжая поиски, сын Ветра забрел в трапезную повелителя ракшасов.

[Трапезная Раваны]

(Часть 11)

Еды изобильем и пышным убранством довольный,Мудрец Хануман восхищался палатой застольной.

Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье!Любое желанье здесь может найти утоленье.

Павлины и куры нетронуты были покуда,Под ними блистала, как жар, золотая посуда.

С кабаниной сложены были в огромные чашиКуски носорожины, выдержанной в простокваше.

Там были олени, козлы, дикобраз иглокожийИ солью сохальской приправленный бок носорожий.

Была куропаток и зайцев початая груда,И рыба морская, и сласти, и острые блюда.

Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли.На снадобьях пряных настойки в избытке стояли.

Повсюду валялась браслетов блистающих бездна!Пируя, красавицы их растеряли в трапезной.

В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья,Застольный покой походил на венец мирозданья.

Роскошные ложа расставлены были в трапезной.Она без лампад пламенела, как свод многозвездный.

И эта застольная зала еще светозарнейСдавалась от яств и приправ из дворцовой поварни,

От вин драгоценных, от ма́дхвики[256] светлой, медовой,От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой.

Ее порошком насыщали душистым и пряным.Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным.

Цветами увенчанные золотые сосуды,Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудыйИ чаши, где в золоте чудно блестят изумруды.

Початы, вина дорогого кувшины стояли,Другие — осушены до половины стояли;

Иные сосуды и чаши совсем опустели.Неслышно скользил Хануман, озирая постели.

Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных,Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных.

Касаясь венков и одежд, ветерка дуновеньеВ разлад не вступало со зрелищем отдохновенья.

Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном.Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным.

И ветер, насыщенный благоухающей смесью,Носился над Пу́шпакой дивной, стремясь к поднебесью.

Блистали красавицы светлой и черною кожей,И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей.

В обители ракшасов, грозной стеной окруженной,Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены.

Тела их расслаблены были питьями хмельными.Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневнымиПоблекли… И не было Ситы прекрасной меж ними!

…Неожиданно внимание Ханумана привлекла цветущая ашоковая роща, охраняемая грозными ракшасами. Обманув их бдительность, он прокрался к высокой стене, окружавшей это священное место.