Махабхарата. Рамаяна - Автор неизвестен

Сын ветра залюбовался летающей колесницей, отнятой повелителем ракшасов у своего брата Куберы.

[Летающая колесница]

(Часть 7)

У Пу́шпаки[246], волшебной колесницы,Переливали жарким блеском спицы.Великолепные дворцы столицыНе доставали до ее ступицы!

А кузов был в узорах шишковатых —Коралловых, смарагдовых пернатых,Конях ретивых, на дыбы подъятых,И пестрых кольцах змей замысловатых.

Сверкая опереньем, дивнолицы,Игриво крылья распускали птицыИ снова собирали. Так искритсяСтрела, что Камы пущена десницей!

Слоны шагали к Лакшми по стремнине,И, с лотосами «падма»[247], посрединеСидела дивнорукая богиня.Такой красы не видели доныне!

И обошла с восторгом обезьяна,Как дивный холм с пещерою пространной,Как дерево с листвой благоуханной,Громаду колесницы осиянной.

[Летающая колесница]

(Часть 8)

Дивился Хануман летучей колесницеИ Вишвака́рмана божественной деснице.

Он сотворил ее, летающую плавно,Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!»

Свидетельством его старанья и успехаНа солнечном пути блистала эта веха.

И не было во всей громаде колесницыНи пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы,

Куда не вложено усердья, разуменья,Где драгоценные не светятся каменья.

Подобной красоты ни в царственном чертогеНе видели, ни там, где обитают боги!

[Женщины Раваны]

(Часть 9)

Полйо́джаны вширь, а в длину равен йоджане целой,Предстал Хануману дворец ослепительно белый.

Сверкали ступени златые у каждой террасы,Оконницы из хрусталя и другие украсы.

Площадки висячие золотом были одеты,И в нем переливно отсвечивали самоцветы.

Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.

И красный сандал, золотым отливающий глянцем,Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.

На Пу́шпаку влез Хануман и, повиснув на лапах,Услышал еды и питья соблазнительный запах.

Манящее благоуханье сгустилось чудесно,Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.

И не было для Ханумана родней аромата,Чей зов уподобился голосу кровного брата:«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»

Советник Сугривы последовал этим призывамИ вдруг очутился в покое, на редкость красивом.

С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,Мудрец обезьяний сравнить златостолпную залу.

Сверкали в хрустальных полах дорогие вкраплепья,Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.

С оглавьями крылообразными были колонны.Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.

Четвероугольный, подобно земному пространству,Ковер драгоценный величья прибавил убранству.

Пернатыми певчими, благоуханьем сандалаБыл полон дворец и его златостолпная зала.

Какой белизной лебединой сияла обитель,Где жил пожирателей мяса единый властитель!

Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебныйЧертог был под стать Камадхе́ну — корове волшебной,

Способной сердца веселить, разрумянивать лица,Как будто она исполненьем желаний доится!

И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.Он их услаждал, убаюкивал их матерински!

«У Индры я, что ли, в обители златосиянной,Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»

Златые светильники на драгоценном помостеСклонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.

«Соблещет величие Раваны этим горящимСветильникам и украшеньям обильно блестящим!» —Сказал Хануман и приблизился к женщинам спящим.

Их множество было, с небесными девами схожих.В роскошных одеждах они возлежали на ложах.

Полночи для них протекло в неуемном веселье,Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.

Запястья, браслеты ножные на сборище сонномЗатихли и слух не тревожили сладостным звоном.

Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.

На лица, как лотосы, благоуханные, некийПокой опустился, смежая прекрасные веки.

Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!

Сын ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.

Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,Престольная зала сверкает и радует взгляды.

Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.Он — месяц-владыка в своем окружении звездном».

И впрямь ослепительны эти избранницы были.Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!

Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.

Разбросаны были венки, дорогое убранство,И кудри свалялись, и ти́лаки[248] стерлись от пьянства.

Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,С других соскользнули жемчужные их ожерелья.

Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —Висят поясные завязки у дев обнаженных.

Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.Венки и подвески разбросаны по изголовьям.

Округлы и схожи своей белизной с лебедями,У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.

Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья —Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.

На девах нагрудные цепи красивым узоромСверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.

Красавицы напоминают речное теченье,Где радужных птиц переливно блестит оперенье.

А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —Как золото лотосов мелких на водном просторе.

И легче в реке избежать крокодиловой пасти,Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.

Цветистых шелков переливчатое колыханьеИ трепет серег вызывало уснувших дыханье.

Раскинув прекрасные руки в браслетах, иныеС себя дорогую одежду срывали, хмельные.

Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.

Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.

И, собранные воедино своим властелином,Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным, —

Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,Что в месяце «ма́дхава»[249] пчел охмелили цветеньем.

И Раваны жены, объятые сонным покоем,Казались таким опьяненным, склубившимся роем.

Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!

[Хануман во дворце Раваны]

(Часть 10)

Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.

На ножках литых золотых и точеных из костиРоскошные ложа стояли на этом помосте.

Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,Под пологом белым — одно златостланное ложе,

В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,Овеяно дымом курений душистых и пряных.

Незримая челядь над ложем златым колыхалаИз яковых белых пушистых хвостов опахала.

Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,

Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,Лежал Красноглазый[250], душистым сандалом натертый.

На Ма́ндару-гору, где высятся чудные рощи,Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,

Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.

Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.

Взобрался на лестницу вмиг, несмотря на геройство,Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.

Оттуда следил за властителем взор обезьяны,И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,

Слоном-яруном, что, устав от неистовства течки,Пахучей громадиной спать завалился у речки.

Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!На толстых руках золотые блистали браслеты.[251]

От острых клыков Айраваты виднелись увечья,Стрелой громовою разодраны были предплечья,

И диском Хранителя Мира[252] изранены тоже,Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.

Разодраны были предплечья стрелой громовою.Огромный кулак был округлостью схож с булавою,

Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.На ногте большого перста — благоденствия знак был.

На царственном ложе, примяв златоткань, величавоЛежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.

Сандалом ее умастили и, брызжа огнями,Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.

Прекрасные женщины холили Раваны руки,Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.

Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,

Узрел Хануман. Исполинский владетель чертогаБез с Ма́ндару-гору, а руки — два горных отрога.

Дыханье правителя ракшасов пахло панна́гой,Душистою ма́дхавой[253], сладкими яствами, брагой,

Но взор устрашало разверстого зева зиянье.С макушки свалился венец, изливая сиянье, —

Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.

На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала.

Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.И, царственно-желтым покровом повит, на постели,

Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.

И слон, омываемый водами Ганги великой,На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.

Его озаряли златые светильни четыре,Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.

В ногах у владыки, усталого от возлияний,Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.

И демонов женолюбивый единодержавец,Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.

В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.

В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,В подвесках алмазных узрел Хануман лунолицых.

И царский дворец показался ему небосводом,Что в ясную полночь блистает светил хороводом.

Плясунья уснувшая, полное неги движеньеВо сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.

Древесная ви́на лежала бок о бок с красоткой,Похожей на солнечный лотос, плывущий за лодкой.

Уснула с манку́кой[254] одна дивнорукая, словноРебенка баюкая или лаская любовно.

Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,Как будто любовника в сладостном сне обнимала.

Казалось танцовщица с блещущей золотом кожейНе с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.

С похмелья уснувшая дева движеньем усталымПрильнула своим обольстительным станом к цимбалам.

Другая спала, освеженная чашей хмельною,Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.

Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!

Иной луноликой — прекрасные бедра подругиВо сне изголовьем служили, округлы, упруги.

Уснув, музыкантши, — как будто пред ними любимый, —Сжимали в объятьях ада́мбары, флейты, динди́мы[255].

И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,Одно бесподобное ложе стояло особо.

Красы небывалой и нежного телосложеньяЦарица на нем возлежала среди окруженья,

Бесценным убором своим из камней самоцветных,Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных

И собственным блеском сиянье чертога удвоив.Мандо́дари — звали владычицу здешних покоев.

Была золотисто-смугла и притом белолица,И маленький круглый живот открывала царица.Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!

«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукийПомыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.

На столп влезал, с вершины к основаньюСъезжал, визжал, несообразно званью,Свой хвост ловил, предавшись ликованью,Выказывал природу обезьянью.

Хануман, поначалу приняв за Ситу главную супругу Раваны Мандо́дари, поразмыслил и убедился в своей ошибке: верная, любящая Сита не могла находиться в опочивальне Раваны. Она, скорее, лишила бы себя жизни.