Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3 - Андрей Болотов

 Итак, не успел сойтить снег и место сие от него опростаться и сколько–нибудь обчахнуть, как и приступил я тотчас к назначению мест в нем под деревья и к посадке оных. И особливого замечания достойно, что случилось сие в самую великую пятницу, бывшую в сей год 18 апреля, и я работою сею так занялся, что провел весь день. с утра до вечера. в оной не евши и не пивши ничего и не чувствовавшего дажё к тому и охоты. Совсем тем всех заготовленных и поспевших к пересадке яблонок далеко не достало на занятие ими всего пространства, а всего стало только с небольшим на половину оного; а поелику заведен он на пашенной полевой земле, то самое сие и подало мне, повод назвать его полевым садом, которой впоследствии времени и был хотя подвержен многим несчастиям, но, существуя и по ныне, приносит мне уже доход довольно изрядной.

 Наставшую после сего Святую неделю провели мы по прежнему обыкновению довольно весело, в разных свиданиях с родными своими и соседями и в забавах, сему времени свойственных. А как между тем начала уже оживать и трава и показываться кой–где разные цветочки, то по намерению моему и не преминул я за первое в жизни моей ботанизирование, или при помощи книги моей рассматривать все оные уже ботаническими глазами и узнавать к какому классу, породе и отродию принадлежит то произрастение, и как которое из них собственно называется. И Боже мой! какое неописанное удовольствие я имел, когда первые опыты стали удаваться мне наивожделеннейшим образом, и когда, по ботаническим приметам узнав породу, узнавал вкупе и офицнальные, и ботанические названия оным, и сколько приятных и неоцененных минут они мне доставляли! Не успевал я узнать собственное латинское и немецкое название какой–нибудь рассматриваемой травки, как благим матом хватался я за Цынков Экономический и Гибнеров натуральный лексиконы и приискивал уже в них статьи под сими названиями, и как радовался, когда находя описания оным сходные с описанием Рейгера, находил вкупе и упоминания о том, какие которая из них имела свойства и силы, и которые из них принадлежали к врачебным и способны были помогать от каких болезней. И Боже мой! как много увеличивалось тогда чувствуемое мною удовольствие, когда узнавал я, что иная довольно нам известная и нами нимало неуважаемая травка достойна была иногда наивеличайшего нашего, по целебным ее силам, примечания и уважения. Я прыгал почти иногда при таких случаях от радости, и с узнаванием вновь какой–нибудь травы получал вновь, равно как некоего нового себе друга и знакомца, и удовольствие мое было неизреченно.

 Вот в которое время стали начинаться все мои ботанические знания, доставившие мне впоследствии времени случай и возможность сделаться с сей стороны полезным своему отечеству и доставить бесчисленному множеству соотечественников моих не только нынешним, но и самым потомкам их существительную пользу, и заслужить чрез то несчетные благодарения от оных.

 В таковых–то приятных и полезных занятиях, вместе с прочими весенними садовыми упражнениями, препроводил я все достальное время месяца апреля, а тем же самым продолжал я заниматься и в наступивший потом май месяц.

 В течение оного имел я удовольствие получить опять из Петербурга превеликой пакет из Экономического Общества; но каким удивлением поразился я, нашед в оном одну только книгу, содержащую в себе XXII–ю часть Трудов Общества, а письма приложенного к ней ни от кого и никакого не было. Я не знал и не понимал, чтоб такое сие значило и подумал, что не разсердился ли на меня г. Нартов, что не захотел удостоить меня в сей раз письмом своим. Но как увеличилось удивление мое, когда начав рассматривать сию книгу, в которой бессомненно надеялся я найтить последние свои сочинения напечатанными, увидел, что ни одного из всех их не было, хотя они давным–давно были уже от меня отправлены; а вся она, несмотря на всю свою толстоту и на печатание на прекрасной александрийской бумаге, содержала одно только пространное сочинение г. Шретера и сочинение самое вздорное, глупое и ни малейшей никому пользы принесть не могущее. «Боже мой! Что ж такое будет! воскликнул я с нарочито огорченным духом: — вздор такой печатают и занимают нм целые книги, а такие хорошие и прямо полезные для многих замечания и сочинения, каковы мои, лежат у них и преют, или, что того еще хуже, может быть и совсем не напечатаются. В состоянии ли таковая медленность побуждать и наиусерднейшего человека к продолжению трудов своих и заохотить к дальнейшей и многокоштной пересылке к ним трудов своих? Как давно отправил я уже к ним все последние свои прекрасные и важные пьесы, и сколько времени жду и не могу дождаться видеть их напечатанными? И что ж это будет, и при такой удивительной медленности сколько лет к тому будет потребно, чтобы успеть им напечатать все то, что на уме и в намерении моем было сообщить им из всех бесчисленных и прямо полезных вещах, мне сделавшихся известными и достойных преданными быть тиснению. Теперь не удивляюсь я тому, говорил я далее, что всё наше Экономическое Общество нимало ни кем не уважается, и что лишилось оно и от тех уважения, которые оным его еще удостоивали. При таком порядке лучшего и ожидать не можно».

 Сим и подобным сему образом изъявлял я свое неудовольствие на оное и в чувствуемой досаде полагал не посылать к ним впредь ничего и не трудиться для них по–пустому, покуда не увижу последних моих пьес в трудах их напечатанными.

 Между тем, как настала уже совершенная весна, то вспомнил я о обещании моем, данном шадским моим соседям, чтоб приехать к ним сею весною для измерения всех их дач и для разровнения их по душам между деревиями, но не знал, что тогда делать и предпринимать ли мне сие путешествие, или нет? Сколь ни горячо я тогда в сие дело вступился, и как ни ревностно хотел предприять для пользы всех их сей необятно великий труд, но жар сей имел время гораздо попростыть, а здравейшие размышления обо всех тамошних и своих обстоятельствах и гораздо оной простудили, или паче совсем уничтожили; ибо, во–первых, за бездействием Пашкова не находил я никакой дальней надобности к поспешению сим делом; во–вторых, сомневался я, и не без основания, что едва ли будет на то и единодушное согласие всех жителей тамошних деревень, и не произойдет ли тысячи препон и помешательств мне в том деле? Мысли об одном Рахманове и о наглом и скверном его характере устрашали меня неведомо сколько. «И что ж будет, говорил я сам себе: — если я проезжу туда по–пустому и не только изубытчусь и трудам подвергну себя самопроизвольно бесчисленным, но и в доме чрез отлучку на все лето, или по меньшей мере на несколько месяцев, во всем сделаю упущение, а всем тем ничего доброго не сделаю и может быть, что всего и вероятнее, с одною только досадою и стыдом от тщетной и напрасной езды возвратиться принужден буду домой».