Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лес темнел впереди, как стена, молчаливый и таинственный. Обычно Борис посылал вперед егерей и сокольничих — определить места охоты. Теперь он ехал без всякой подготовки, предоставив все случаю. Не охота руководила им, а желание рассеяться, освободиться от мыслей и забот, которые не давали ему покоя. Свита расположилась на опушке. Егеря уже ушли в гущу леса. Решено было ориентироваться по большому дереву на холме, густую крону которого пощадили как века, так и топор человека. Его могучий ствол был виден отовсюду. В овраге клубился странный туман, размывающий очертания кустов и деревьев. Князь оставил лошадь коноводам и вошел в лес. Под ногами шелестела прошлогодняя листва, ветки заговорщицки перешептывались, легкий ветерок пробивался сквозь заросли, будто следя за Борисом. Там, где лучи солнца проникали сквозь зеленую завесу, образовались причудливые солнечные пещеры, насыщенные отблесками света. Князь словно утонул в этом нереальном зеленом мире. Из-под опавшей листвы выглядывали грибы. Красные шапки ядовитых завораживали взгляд. Своей безмолвной таинственностью природа всегда заставляла его чувствовать себя окруженным бесчисленным множеством глаз и голосов, неведомой людям жизнью, столь же напряженной и трепетной, как и человеческая.
Князь шел медленно, осторожно, чтоб нависшие ветви не поцарапали соколов. На всякий случай решив снять птиц на руку, он остановился, прислушался. Откуда-то издалека доносились заливистый лай собак, крики егерей. Сквозь кусты перед ним просвечивало солнце. По-видимому, там была поляна. Борис миновал ее, узкую и длинную; за нею снова начался дремучий лес. Кустарник был побежден и отступил перед мощью деревьев. Дуплистые толстые стволы походили на людей в засаде. Князь высвободил ноги сокола постарше и только сиял колпачок, как на поляну выскочил заяц, тут же метнулся в сторону, но освобожденная птица вмиг заметила его. Она круто налетела, и до ушей Бориса донесся слабый писк. Когда он подошел, заяц лежал на спине, отбиваясь от сокола. Увидев князя, зверек подпрыгнул, но сокол повалил его ударом клюва в затылок. Борис наступил на зайца ногой, подоспевший слуга прикончил его и убрал в сумку. Сокол вернулся на плечо хозяина, и Борис вновь закрыл его голову колпачком. Начало было неплохим. Охотясь на мелкую дичь, князь больше доверял соколам, чем стрелам. В борьбе животных было что-то сильное, первобытное. Особенно если птицы нападали на лису. С ней было далеко не просто справиться. Часто она выигрывала. Несколько лет назад лиса уничтожила лучших соколов князя. Борис тогда не успел выпустить одновременно обоих, и этого было достаточно, чтобы лисица разделалась с каждым в отдельности. То были хорошие соколы: атакуя лису, они прежде всего старались выклевать ей глаза. Ослепленного зверя легко добить...
Борис пересек поляну и вошел в старый лес. Между стволами было довольно далеко видно. На опушке начинался овраг, за ним кусты и хилые дубки. Спустившись в ложбину, он поискал взглядом туман, который заметил перед тем, как войти в лес. Тумана не было, зато нос уловил сладковато-едкий запах дыма от дубовых дров. Князь остановился и вслушался в шум, доносящийся со дна оврага. По-видимому, там подняли кабана. Борис вложил стрелу в лук и приготовился встретить его. Стоял долго, пока шум не утих. Сзади с длинными копьями замерли двое слуг, готовые к нападению или к обороне. Когда кабан ранен, он становится злым и яростно атакует...
Борис первым подошел к месту сбора. Это был огромный дуб, изъеденный временем. Дупло походило на пещеру, и князь всмотрелся в его темноту. По всему было видно, что в нем кто-то живет. На дне лежали сухие ветви, застланные прошлогодней примятой травой. Оглядевшись, он заметил множество едва видимых тропок, ведущих к дубу. Это заставило князя отойти и осмотреть крону. На нижних ветвях висели лоскутки от одежды, дольки чеснока, продырявленные посредине, — это означало, что дерево объявлено священным. Выходит, вопреки приказам люди продолжают молиться своему богу, искать у него исцеления и спокойствия.
Неожиданное открытие снова вытеснило из души князя ровное, светлое настроение, вернуло его к посланию Фотия и утренним тревогам. Значит, и меч не может искоренить старое. Но тогда остается надеяться только на время... Когда-то Борис боялся своего народа, ему казалось, болгары склонны воспринимать все чужое. Боялся, что если откроет им дверь к Византии, то погубит их — так погибли на неведомых землях и среди других народов остальные ответвления племени. От них уже нет и следа. След-то, может, и есть, но государства нет. Это убеждение окрепло после возвращения сестры из константинопольского плена: лишь овал ее лица и разрез глаз остались болгарскими, а способ мышления, вера, даже речь, немного надменная, с легкой картавостью и неясным выговором звуков, характерных для болгарского языка, были византийскими.
Князь протрубил в рог, эхо понеслось над лесом, и вершины деревьев вернули его обратно.
В ответ затрубили другие рога. Вскоре захрустели сухие ветки под ногами приближающихся людей. Егеря пришли последними. Они вели какое-то существо, закутанное в шкуры, с длинной немытой бородой. Человек! Борис всмотрелся в это косматое страшилище. Что-то знакомое проглядывало из-под грязи, угадывалось в пристальном взгляде. Прежде чем князь вспомнил имя человека, тот упал на колени и протянул руки, прося милости.
И князь узнал его: великий жрец, тот, кто вел мятежные толпы на Плиску и исступленными криками, обращенными к Тангре, разжигал слепой гнев бунтовщиков против него, отступника... Простить его? Если бы Борис не получил послания Фотия, возможно, он и простил бы, но после поучений патриарха о том, как надо управлять народом, он не сделает этого. Если бы Борис слушал и исполнял все, о чем писал лукавый византиец, от государства осталось бы одно воспоминание. В послании было нечто обидное, адресованное лично ему: «Лучше сделать вид, что не знаешь о задуманных бунтах, которые трудно подавить, и предать их забвению, чем раскрывать и подавлять их...»
Но это касается нераскрытых, а как быть с раскрытыми? Подавлять их или сидеть сложа руки: нате, берите меня? Тот, кто теперь валяется у него в ногах, не так давно на Великом совете сидел рядом по правую сторону от князя, завязывая в грязной бороде узелки против зла. Он покинул князя во имя старого бога и встал во главе мятежников. Разве жрец был с ними искренен? Вряд ли...
В противном случае он не бросил бы их и не спрятался бы в лесной глуши. Выходит, не о людях, а о собственном благополучии думал жрец. Таким — только смерть! Если бы он отвечал лишь за себя, князь мог бы простить его, но он подвел многих и многих и должен ответить за них. Человек может ошибаться. Но вводить в грех других, чтобы этим воспользоваться, — такое прощать нельзя!
Князь отвернулся, чтоб не смотреть на жреца, и указал на дуб. Согласно старому обычаю, любимцы Тангры должны были уйти к нему, не пролив ни капли своей драгоценной крови. Бог зачисляет их советниками к себе в свиту. Князь твердо решил послать ему еще одного советника. Будущий приближенный Тангры, однако, продолжал ползать у его ног и молить о прощении. Князю пришлось еще раз указать егерям на сук. Они бросились на жреца, и вскоре его тело в ободранных шкурах закачалось на веревке...
Нигде не было покоя, и князь велел ехать в Плиску. Чем больше удалялись они от леса, тем гуще и мрачнее становились тени в его душе. Ночь застала их в пути. Над хребтом всплыла круглая луна и покатилась по вершинам, словно медный щит. Князю казалось, что если он сейчас замахнется мечом и ударит по ней, то по всей земле пойдет звон и все люди поймут его гнев. Борис был в ярости на весь этот мир со всеми его богами. Лишь белый конь, не понимая его тревоги, весело ржал. Князь поднял меч на свой народ, и народ — на него. Открылась глубокая расселина, и он не знал, чем заполнить ее. Те, кто призван понять и благословить его, чтоб он обрел покой, учили в «посланиях», как надо управлять. Ему хотелось закрыть глаза и завыть, подобно одинокому волку, и он сделал бы так, если бы не надежда, что папа все-таки поймет его терзания. Миссия должна была привезти от него успокоение...
15
Фотий жил словно во сне. Он был во власти чувства, что каждое новое утро — последнее. Единственным утешением была Анастаси. Он уже не так тщательно прятался, когда посещал ее. Патриарх осознал истину, что все тленно на этой земле. Если уж его благодетель Варда не смог уберечься от врагов, ему это тем более не удастся.
Прочитав послание болгарскому князю, Фотий увидел, как далеко оно от жизни. Он писал его в приподнятом состоянии духа. Думал, что возвысился над земными страстями и постиг наконец большие, вечные истины, так как поверил, что бог единственно ему поручил быть пастырем человеческого стада. Витая в облаках, он и сотворил сие премудрое письмо, чтобы научить уму-разуму некоего князя, не поняв одного: все, чему он учит, лишь неосуществимая мечта, ибо, когда эта вдохновенная мечта летела, осененная божьим промыслом, убийцы Варды дерзнули осуществить свои намерения. Все, оказывается, сводилось к одному: кто опередит. Опередил Василий, более решительный и хладнокровный. Нож всажен в грудь Варды. Рука, поддерживавшая Фотия, мертва. Да и только ли она? Не было ни Антигона, ни Петрониса, ни патрикия Феофила. Все, кто когда-то кормил Василия, были отправлены на тот свет. Бывший конюх не хотел встречаться с людьми, у которых служил, чтобы своим присутствием они не напоминали ему о том, как начал он свой путь наверх. Поэтому Фотий жил будто во сне. Из всех хорошо знавших Василия остался только он. Пока, наверное, Василий считает его менее опасным, но он не забудет о нем и не пощадит его. Фотий испытывал некоторое сожаление о минувших годах. Сколько ценного времени было напрасно потеряно в борьбе за авторитет империи! Как он растревожился, узнав, что князь, которого он поучал, оказался гораздо практичнее, чем думал Фотий. Пока патриарх надеялся на свое послание, тот уже направил миссию к папе, чтоб уничтожить все завоевания Фотия, чтоб унизить его и показать воочию: пока мудрец мудрит, безумный дело вершит.