Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Божья земля, божьи птицы, божьи люди... И над ними — он, папа Николай, а выше — только небо...
Папа встал, самодовольно погладил бороду и посмотрел на карниз дома напротив, где воробьи учились летать.
12
Миссия покинула монастырь под Аквилеей. Константин ехал впереди, погруженный в мысли.
Печален мир без доброго слова, пуста душа без надежды и земля без зерна, без будущего плода. Лишь дорогам нет конца, были бы только силы скитаться по ним... Константин чувствовал усталость. Стал побаливать желудок, усилилась тревога, вызванная сомнением, что дело их бессмысленно. В первый раз отчаяние овладело ими, когда Аквилейский патриарх Лупос не разрешил образовать новый диоцез из земель Паннонского и Моравского княжеств. Диоцез был необходим в непрестанной борьбе с немецкими священниками, понаехавшими в государство Ростислава. Князь поддержал братьев. Это была его идея — объединить близлежащие славянские территории в отдельный диоцез под руководством Константина. Братья уцепились за идею, потому что увидели в ней спасительный росток. Они оставят в Моравии поколение ученых молодых людей, которые по знаниям будут на несколько голов выше немецких священников. Они-то и станут краеугольным камнем самостоятельной моравско-паннонской церкви. Оба князя договорились между собой, оставалось получить благословение аквилейского патриарха, но тот, по-видимому, боялся зальцбургского архиепископа. Патриарх утверждал, будто не имеет права образовывать новые диоцезы. Может, так оно и есть. Константин ощущал, как сужается горизонт вокруг миссии, как враги все выше поднимают головы и люди начинают отступать перед озлоблением немецких священников, не гнушающихся никакими средствами для вытаптывания семян, посеянных с таким трудом. Первая жертва в этой борьбе расстроила всех. Недруги объявили Деяна колдуном, обвинив в том, что-де нечисть каждую ночь собирается в его суме и передаст часть своей бесовской силы чудодейственным травам и кореньям. Эти слухи поползли после того, как старик поднял княгиню со смертного одра. Молва шла за ним по пятам, и немецкие священники натравливали на него простолюдинов.
Константин вспомнил день смерти Деяна. Это было весной. Светило солнце, звенели ручьи, над лугами вились облака пестрых бабочек. В тот день Климент, как всегда, повел учеников на холм, и веселые звуки вербовых дудочек заполнили пространство до самого монастыря. Философ отложил книгу: поманили с зеленого холма звуки беспечной молодости. На память пришли детские годы, согретые теплом материнской ласки. Его мир был иным. Там было лишь синее море — безграничное и ровное, теряющееся в далеком мареве. Оттуда возвращались рыбаки — пахари моря. Лица, обгоревшие под солнцем, узловатые руки привлекли его своей силой, и он мечтал, как подрастет, стать рыбаком... Не стал. Но Константин побывал в таких местах, о которых многие рыбаки даже не знали. Однако не это было важно, важно было, что один из них подарил ему свирель из раковины, она издавала такой же звук, как те дудочки на холме. Константин долго берег ее. Сейчас эти звуки мешали ему уйти от воспоминаний, и он с запозданием понял, что веселье на холме прервалось... До его слуха долетел шум. Он был тревожным. Всмотревшись, Константин понял, в чем дело. По дороге тащилась лошаденка Деяна, но без хозяина. Через хребет была перекинута какая-то одежда. Константин вгляделся пристальнее и оцепенел. Это была не одежда, а сам старик. Руки его беспомощно висели, неестественно торчала борода. Ученики взяли лошаденку под уздцы и повели в монастырь. Веселье кончилось, голоса дудок замерли в листве и травах, надо всем витал дух смерти. Смерть была для Константина чем-то осязаемым. Он мог уловить ее присутствие как некое странное дуновение, как безмолвие, холодно отпечатавшееся на лицах окружающих, — безмолвие, у которого не было определения и названия, но которое никогда его не обманывало. Смерть, смерть шла рядом с дряхлом клячей Деяна. Философ вышел на галерею и стал тяжело спускаться навстречу смерти и ученикам. Старика положили внизу, на каменных плитах двора... Не было видно никакой раны, но в широко открытых старческих глазах застыл нечеловеческий ужас. Константин понял все. В таком ужасе прощались с жизнью невинно осужденные. Он подхватил рукой седовласую голову, и пальцы нащупали в затылке железную шляпку гвоздя. Так обычно убивали колдунов, чтобы приковать нечистую силу к телу жертвы.
Константин выпрямился и троекратно перекрестил старика. Где его сума, он не спросил: был уверен, что ее давно сожгли те, кого лечил Деян. Его похоронили как положено. Впервые миссия предавала чужой земле своего человека, и каждый задумался о собственной судьбе... На похороны пришла и княгиня. Константин увидел слезы в ее глазах — эта суровая женщина плакала по Деяну, спасшему ей жизнь.
А солнце по-прежнему светило и грело, мотыльки все так же шелестели пестрыми крылышками, будто опавшие сухие листья, поднятые ветерком. Одна бабочка села на могилу и долго трепетала крылышками, словно прилетела с далекой родины покойного, чтобы проститься с ним. Все это глубоко запало в душу Философа и надолго расстроило его. Ему долго казалось, что вот откроется дверь, и Деян войдет, дрогнет его побелевшая козья бороденка — от неизменной улыбки, — и он подаст Константину грушу или вытертое подолом рубашки яблоко... До сих пор ощущалось его отсутствие, а ведь с того дня прошло немало времени. Не хватало его безыскусной преданности, которая делала Деяна способным угадывать желания Философа. Деян вошел в жизнь Константина, когда его молодой ум, смущенный действительностью мира знатных, еще только искал себя, когда любовь уходила от него, оставляя в душе горечь первого большого разочарования; Деян навсегда оставил Философа, когда жизнь наносила ему непрестанные удары, воздвигала на его пути коварные, непредвиденные препятствия, которые надо было преодолевать словом и силой. И он понял, что и сейчас нуждается в улыбке и стойкости Деяна, который ни разу не пожаловался, не сказал, что ему опостылело жить. Да, у него было чему поучиться даже Философу. Время и борьба лечат. Константин сам в этом убедился. Это выстраданная истина, не книжная. Иначе и быть не может. Если поддашься боли, значит, откажешься идти вперед по избранному пути. А ведь ты не один, с тобою люди, и их стремления ты также должен осуществить. Верно, Деян был не из тех, без кого нельзя продвигаться дальше, но у него было свое место в этом мире, как у скромной травинки на большом весеннем лугу. Среди разнообразных цветов есть и эта травинка, поднявшая росистый стебелек, чтобы дать миру необходимое и ваять необходимое от него... Но вот приходит глупость и давит ее своей пятой. С глупостью Константин борется уже немало лет. Он не спрашивает себя: во имя чего? Потому что знает — во имя возвышения человека в человеке. Это борьба за жизнь и ради жизни... Оглядываясь на пройденный путь, Константин видит, что все препятствия созданы невежеством. Здесь существует свой мир без каких бы то ни было законов: мужья без объяснений меняют жен, отец спит со снохами, царят порядки, которые вызвали бы возмущение в Византии, — и Константин должен либо примириться с невежеством, либо бороться против него. В церковной жизни дела обстоят не лучше. Церкви существуют только при замках, священники исполняют службу спустя рукава. Посты другие, литургии тоже. Верно, миссия ввела строгий порядок, но церковь нуждается в главе, а кто рукоположит архиепископом именно его, Константина? Ростислав начал терять веру в их начинание. Тогда миссия отправилась в земли Коцела. Тот выгнал немецких священников из своей страны, и это укрепило надежду братьев. Блатненский князь принял их с почестями. Предоставил в их распоряжение все училища и велел ученикам подчиняться братьям. Сам он принялся усердно изучать знаки, сотворенные Философом. Город Мосбург встретил посланцев как дорогих гостей, но немой вопрос, который был в глазах Ростислава, они скоро увидели и у Коцела. Имеют ли братья право возглавить новую церковь? Они пошли просить это право у аквиленского патриарха. Пошли вместе с наиболее одаренными учениками, чтобы и для них выпросить церковные звания. Не хотелось обращаться к Риму: это означало бы отказаться от завоеванного в Моравии и от восточного богослужения, то есть отречься от славянского языка и запереться за толстыми стенами догмы триязычия. И все-таки они могли бы пойти на некоторые уступки, например, перевести на славянский язык литургию о святом Петре, а не о святом Василии, твердо выступить за единую церковь, предоставив папе и патриарху разбираться в том, кому принадлежит первенство. Жизнь обучила их подобным хитростям. Пока Николай и Фотий спорят — они будут спокойно делать свое дело. Так по крайней мере братья представляли себе положение вещей, напуганные большим спором, разгоревшимся из-за Болгарии между двумя церквями. Болгарские послы приехали в Рим просить совета у папы. Константин допускал подобный поворот событий, но не так скоро. Фотий действовал неумело. Догадайся он вовремя послать братьев к болгарам, их князь, может, и не поступил бы так... Константин закрыл глаза, похлопал усталую лошадь по шее и задумался: где-то там, среди белых монастырей Брегалы, остался Иоанн, чтобы сеять семена просвещения. Сумел ли он хоть что-нибудь сделать или зря угас от бескрылой тоски и терзаний? Добрая душа живет в его уродливом теле. В сущности, что такое тело? Ковчег тайных страстен и неразделенных мечтаний. В самом деле так: земля поглотит его, и оно постепенно исчезнет. Лишь сотворенное им останется: облагороженное ли деревцо, высокий ли дом, нарисованный ли образ, или написанное слово — это не имеет значения. Полезное останется, а ненужное растворится в почве. И никто не поинтересуется, каким было твое тело. Если Иоанн и сумеет возвысить свой дух над суетой, он поймет все. Философ опасался только, сможет ли Иоанн побороть свое уязвленное честолюбие. Это ведь фамильная черта. Его брат — такой же, отец — и подавно... Что касается Варды, то по Моравии разнесся слух, будто его убили, но кто — осталось неизвестным. Человек, рассказавший об этом, узнал новость от караванщиков из Солниграда. Если смерть пришла к кесарю из дворца, Фотию не удержаться на патриаршем престоле. Ведь он был его правой рукой, и у них были одни и те же враги. Слегка кольнул вопрос: а что с Ириной? Философ поднял голову, огляделся, как бы испугавшись, не подслушивает ли кто его мысли... Мефодий ехал далеко впереди. Ученики отстали. Он обернулся: запыленные, они плелись следом. По их лицам текли струйки пота. Не было ни одной улыбки. Будь у Константина та свирель из детства, он заиграл бы на ней, чтоб Мефодий услышал. И словно кто-то украл его мысль: раздался громкий сигнал, и прояснились унылые лица.