Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

В основе подобных спекуляций или искренних порывов, как у Алексея К., лежали представления о том, что классический буддизм – религия без бога. Понимая это, Унгерн видел очевидное сходство между буддизмом как стержнем всей жизни кочевников и марксизмом, претендующим в России на ту же роль. Когда в плену его спросили, как он относится к коммунизму, он ответил: “Это своего рода религия. Не обязательно, чтобы был бог. Если вы знакомы с восточными религиями, они представляют собой правила, регламентирующие порядок жизни и государственное устройство”.

В Иркутске, в разговоре с автором первого советского романа “Два мира”, сибирским писателем Владимиром Зазубриным, допущенным к нему на четверть часа, Унгерн повторил эту мысль, правда, в качестве примера “восточной религии” привел конфуцианство. “То, что основал Ленин, есть религия”, – заявил он с нечастой для того времени проницательностью. Отсюда осмысление им своей войны с большевиками как религиозной с обеих сторон: “Я не согласен, что в большинстве случаев люди воюют за свою “истерзанную родину”. Нет, воевать можно только с религиями”[138].

В борьбе с большевизмом христианство уже показало свое бессилие, оставалось уповать на буддизм, который принесут в Сибирь монголы и, может быть, японцы. Процесс обращения сибирских мужиков в лоно учения Будды должен был, как говорил сам Унгерн, растянуться “на несколько лет”, но от этого его план не становился менее фантастичным.

Начиная со стоянки на Тэрельдже при Унгерне состояло до десятка лам, он посещал монастыри и при хроническом безденежье жертвовал им крупные суммы, но собственно философия буддизма вряд ли входила в круг его интересов. Буддийские “легенды, ритуалы и популярные сказания” – вот тема его разговоров с Архангельской. Не менее важной была для него прикладная сторона “желтой религии”: умение монгольских и тибетских оракулов узнавать будущее, во что он, видимо, окончательно поверил после того, как сбылись их предсказания о взятии Урги на третий день штурма. Ламы, составлявшие при нем нечто вроде консультационного совета, были астрологами и гадателями-изрухайчи, но не богословами. В походах они ночевали в отдельной палатке, стоявшей рядом с палаткой Унгерна, по вечерам он уединялся с ними для долгих бесед и гаданий. Они толковали знамения, определяли счастливые и неблагоприятные числа в лунном календаре, а исходя из этого назначали сроки военных операций и даже маршруты движения войск. Все их рекомендации Унгерн выполнял неукоснительно. Дошло до того, что полковник Костерин, предпоследний начальник его штаба, втайне выплачивал им “авансы”, чтобы результаты гаданий не сильно расходились с “боевыми интересами дивизии”.

При походе в Забайкалье видное место среди них занимал молодой перерожденец Тери-Бюрет-гэген, которого Торновский почему-то называет “богом солнца”. Будучи личным представителем Богдо-гэгена, он тем не менее получил не слишком уважительное прозвище “маленький гэген”, или, по-монгольски, гэгэчин – не то за малый рост, не то по сравнению с пославшим его к Унгерну “большим гэгеном”. Не только монголы, но и русские обращались к нему за гаданиями. “Гэгэчин гадал быстро, уверенно и, как ни странно, очень правдоподобно, – вспоминал Князев. – Он брал в руку несколько монет или просто камешков, глубокомысленно, а может, и молитвенно подносил их ко лбу, затем дул на них и быстро выбрасывал из горсти на землю. Основываясь на известных ему знаках, он, глядя на расположение выброшенных предметов, давал ответы на любой животрепещущий вопрос: будет ли вопрошающий убит или же останется невредимым, увидится ли с семьей и т. д. В ответах гэгэчина даже при слабом знакомстве с языком улавливались различные оттенки. Одному он давал ясный и твердый благоприятный ответ, другому отвечал уклончивой общей фразой, а третьему говорил приблизительно следующее: “Тебе будет нехорошо, но ты не бойся”. По-видимому, гадальщик склонен был облекать в вежливую форму дурные предсказания”.

Гэгэчин даже участвовал в боях, своими методами пытаясь добыть победу, но относительно его успехов на этом поприще мнения расходятся. Князев рассказывает, что когда в бою с красными под Ново-Дмитриевкой монгольский дивизион ударился в бегство, гэгэчин “выскочил вперед на своем великолепном сером коне, крикнул несколько заклинаний, плюнул в ладонь и этой рукой сделал движение, как бы бросавшее его слюну во врагов”. Тут же воодушевленные монголы “с боевым кличем лавиной обрушились на красноармейцев”.

Скептичный Аноним приводит другой случай. “Один лама, – пишет он, не называя имени, но, скорее всего, говоря о гэгэчине, – брался заговорить пушки и ружья красноармейцев. В начале боя заклинатель храбро выехал вперед и, что-то бормоча, начал махать шашкой, обвязанной хадаками. Со стороны противника раздался артиллерийский залп, несколько гранат разорвалось вокруг ламы. Кудесник свалился с коня, бросил свою священную саблю и на карачках уполз в кусты”.

Во время одной из встреч с Першиным, обсуждая с ним перспективы коммерческой операции по поставке в Маньчжурию шерсти и кож из Кобдоского округа, Унгерн внезапно, как всегда, перевел разговор на другую тему. “Я слышал, – сказал он, – что вы изучаете буддизм, дружите с Маньчжушри-ламою. Не сообщите ли мне что-нибудь интересное в этом отношении? Очень этим интересуюсь и хочу знать”.

“Вы, наверное, осведомлены, – ответил Першин, – буддизмом как философией я не занимаюсь, т. к. не имею для этого настоящей подготовки. Тем более мало мне знакома его оккультная сторона. Я интересуюсь только иконографией буддизма. Для занятий всесторонних я не знаю языков – ни санскрита, ни других, без чего изучение его немыслимо. Местные же изурухайчины – простые ворожеи, гадатели. Им нельзя верить. Маньчжушри-лама действительно ученый буддист, но он гаданиями не занимается. Если же вы пожелаете ознакомиться с буддийской иконографией, а она представляет большой интерес, то можете вместе со мной посетить один или два храма. И я, что знаю, расскажу вам относительно изображений будд, бодисатв, хубилганов и пр. Я бы и теперь мог в общих чертах кое-что рассказать, если бы не было так поздно (разговор происходил далеко за полночь. – Л.Ю.). Я всегда в вашем распоряжении и, когда будет у вас время, с удовольствием поделюсь тем, что знаю”.

Этим предложением Унгерн так и не воспользовался, и не только по недостатку времени. Его интересовали не иконография, а чудо и тайна. Монголия представлялась ему гигантским историческим заповедником, где люди сохраняют не только рыцарские добродетели, но и давно утраченные на Западе навыки общения с потусторонним миром.