Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Дальше – временной пробел, отточие. Проходит месяц или немного больше, Унгерн уже казнен, красные давно заняли Ургу. Где находится Сальников, по-прежнему не известно, тем временем в монгольской степи объявляется расстрелянный в Новониколаевске барон. Его видят то в одном улусе, то в другом. Обычно под вечер, в сумерках, в полном одиночестве он медленно проезжает верхом возле юрт, не обращая внимания на потрясенных кочевников, иногда направляет своего черного коня к ночным кострам, где греются пастухи, в ужасе падающие ниц при его появлении, молча присаживается к огню, потом вновь садится в седло и пропадает в темноте. Слух о воскресшем Боге Войны мгновенно облетает всю Монголию. Очевидцы, среди которых немало тех, кто совсем недавно служил в войсках Унгерна, клянутся, что это, несомненно, сам барон, в точности такой, как прежде, лишь с необыкновенно белым потусторонним лицом.

Спустя какое-то время в Урге, в казармах расквартированных там красномонгольских частей, происходит несколько загадочных убийств. Они следуют с промежутками в два-три дня. Все убитые – монголы, все так или иначе причастны к пленению Унгерна, и все гибнут одинаково: ночью их закалывают кинжалом. Орудие убийства всякий раз остается в теле мертвеца, причем к рукояти прикреплена записка с одним и тем же текстом: “Предателю от ожившей жертвы”. Комиссар “монголо-советской дивизии” Моисей Коленковский[147] смеется над суеверным страхом подчиненных, в оживающих покойников он не верит и пытается найти убийц, но однажды утром его самого находят мертвым. Комиссар заколот в собственной постели, на рукояти кинжала, всаженного ему в грудь, обнаруживается записка с теми же словами. Эта смерть – заключительный аккорд. Месть свершилась, отныне призрак барона исчезает навсегда.

Теперь наконец выясняется, что раненого Сальникова подобрали люди Джа-ламы и увезли в Тенпей-байшин. Там Джа-лама заметил, что этот офицер внешне очень похож на Унгерна – у него такие же опущенные вниз рыжеватые усы, тот же тип лица, которое, будучи натерто мукой, приобрело оттенок мертвенной бледности. Идея принадлежала Джа-ламе, его люди и отомстили предателям, а сам Сальников успешно сыграл роль привидения. Выполнив свою миссию, он возвращается в Тенпей-байшин, где его ждет прекрасная дочь Джа-ламы. Она ухаживала за ним, раненым, они полюбили друг друга.

Комедия масок завершается идиллией. Закончив рассказ, Сальников уже в новом качестве представляет гостям хозяйку дома: оказывается, она и есть та самая дочь Джа-ламы. Получив благословение страшного хозяина Гоби, Сальников увез ее в Харбин, она приняла православие и стала его верной женой.

В рассказе Бориса С. месть Джа-ламы без затей объясняется тем обстоятельством, что и он, и Унгерн – враги красных. Однако их роднило и другое – притом что оба считали себя буддистами, кровь на лепестках буддийского лотоса казалась им чем-то вполне естественным и отнюдь не противоречащим самому духу “желтой религии”.

Режим

Однажды Алешин наблюдал, как сподвижник Унгерна, князь Мерен Дугарчжаб (Дугар-Мерен) наказывает своего провинившегося всадника: “Дверь юрты открыла чья-то невидимая рука, и мы увидели снаружи небольшую группу людей. Дугар-Мерен по-прежнему спокойно восседал на своей подушке. Тот же самый человек, который недавно докладывал ему (о монголе, загнавшем коня. – Л.Ю.), вновь на коленях вполз в юрту, держа руки так, словно готовился что-то получить. Когда он приблизился к Дугар-Мерену, князь торжественно положил ему в протянутые руки черный лакированный ящичек, и человек также на коленях, пятясь задом, пополз обратно. У входа в юрту он сел на землю, открыл ящичек, достал оттуда какую-то завернутую в материю вещь и начал медленно разворачивать ее. Вначале он снял слой синего шелка, потом – красного и, наконец, желтого. На свет явилась бамбуковая палка. Отполированная, она блестела, как некий священный предмет. По внутренней ее стороне, которой наносится удар, тянулась вырезанная полая бороздка (для стока крови. – Л.Ю.)”.

Князь наблюдал за экзекуцией не вставая с места, сквозь открытую дверь юрты. Виновного разложили на земле прямо перед входом, он получил всего пять ударов, но спина его была в крови. Экзекутор “вытер бамбук, тщательно отполировав его халатом жертвы, и вновь медленно завернул палку сначала в желтый, после – в красный и синий шелк; ящичек был закрыт и с прежними церемониями возвращен Дугар-Мерену”.

У экзекуторов Азиатской дивизии “бамбуки” были березовые или камышовые, их не хранили в лакированных пеналах, не обматывали шелками разных цветов – от нейтрального синего до священного желтого, непосредственно покрывающего этот атрибут княжеского сана, но пороли с восточной изобретательностью, нередко забивая человека насмерть. На смену патриархальной казачьей нагайке пришли куда более разнообразные и экзотические методы поддержания воинской дисциплины.

Собственно, нагайки в дивизии были упразднены, их место занял монгольский ташур – специфическая плеть с несколькими длинными, ременными или плетеными хвостами на довольно коротком деревянном черне дюймовой толщины (“в два пальца”); к другому его концу крепилась петля для подвески к седлу или дверной притолоке[148]. Однако погонщики верблюдов пользовались только чернем, без самой плети. Такая палка с темляком на рукояти и небольшим утолщением на ударном конце достигала в длину полутора аршин (около метра). Именно эту разновидность ташура Унгерн сделал обязательной принадлежностью экипировки офицеров и всех вообще всадников некоторых привилегированных частей.

В парадном строю всадник, сидя в седле, должен был нижним, концом упереть ташур в левое стремя, а на верхний положить руку. В походе предписывалось употреблять его вместо нагайки, но для лошадей он не слишком годился и по сути дела не имел практического применения. Ташур был отличительным знаком принадлежности к касте избранных и при этом, подобно прообразу всякого державного жезла, являлся орудием наказания. Существовал даже глагол “ташурить”, то есть пороть ташуром. Отношение к этой бесполезной и неудобной палке в дивизии было резко отрицательным, но роптать никто не смел, пока в августе 1921 года не вспыхнул мятеж. После убийства Резухина офицеры и казаки его бригады первым делом избавились от ненавистных ташуров – они были свалены в кучу и под крики “ура” торжественно сожжены как символ свергнутого режима.

Унгерн почти никогда не расставался с ташуром, ставшим, по словам Князева, “одной из существенных причин развала всего дела барона и гибели его самого”. Льстецы сравнивали его ташур с дубинкой Петра Великого, который тоже был скор на расправу. Если Унгерну казалось, что кто-то игнорирует его приказы или проявляет недостаточное усердие, он “налетал как шквал” и несколькими быстрыми ударами ташура сшибал виновного с коня. Ташур был тяжелый, рука у барона – тоже нелегкая. При этом бил он обычно по голове, зачастую разбивая ее в кровь. Бывалые унгерновцы советовали новичкам на всякий случай класть в шапку или под донце фуражки толстую рукавицу на меху. Этот оригинальный способ сделать удары ташура менее болезненными и не опасными для жизни был позаимствован у монголов. Они издавна использовали его для защиты от гнева китайских чиновников.