Творения - Лактанций

10. Посмотрим же теперь, к чему еще пришли те, кто совершенно искореняли пороки. Поскольку они признают, что те четыре страсти, которые, как они полагают, рождаются из [неверного] суждения о добре и зле и через искоренение которых, как они считают, мудрец должен лечить душу, рождены природой и без них ничего не может ни совершаться, ни происходить, то ставят на их место некоторые другие. Вместо вожделения они помещают желание, будто бы страстно жаждать блага не многим лучше, чем желать зла. Равно вместо ликования — радость, вместо страха — осторожность.[631] 11. Но в отношении четвертого улучшения человека разум их подводит. Дело в том, что они совершенно устраняют печаль, т. е. горе и скорбь, что никак невозможно. 12. В самом деле, кто может не скорбеть, когда родину истощает чума, опустошает враг или попирает тиран? Может ли кто‑то не печалиться, если увидит надменную свободу, если увидит близких, друзей, мужей добрых изгнанными или жестоким образом убитыми? Если, конечно, ум такого человека не извратился настолько, что он лишился всякого чувства. 13. А потому или все страсти должны быть истреблены, или должно быть дополнено это скудное и несовершенное суждение, а именно и вместо печали следовало бы предложить что‑то другое, поскольку это вытекает из их вышеприведенных рассуждений. Ведь подобно тому, как мы ликуем по поводу сущего блага, мы удручаемся и печалимся по поводу злого. 14. Если же стоики дали другое имя ликованию, поскольку считают его порочным, то и печали, поскольку и ее они считают порочной, подобает дать другое наименование. Отсюда ясно, что проблема состоит не в сути, а в слове. Из‑за его нехватки, несмотря на которую природа проявляет себя, стоики хотели истребить эту страсть [целиком], которая, безусловно, является великой. 15. В самом деле, я мог бы многими аргументами изобличить те изменения имен и показать либо то, что многие имена придаются одним и тем же явлениям ради украшения и обогащения речи, либо то, что имена эти не слишком отличаются друг от друга. Ведь и вожделение берет начало от желания, и осторожность рождается от страха, а ликование не что иное, как открытая радость. 16. Но сочтем, что они и сами хотят, чтобы чувствовалась разница. Ибо ведь они говорят, что вожделение — это настойчивое и постоянное желание, ликование — чрезмерно проявленная радость, страх же — избыточная и превышающая меру осторожность. Так выходит, что то, что, по мнению стоиков, следует уничтожать, они не уничтожают, а смягчают, ибо ведь они меняют только имена, собственно же суть оставляют. 17. Стало быть, несведущие [в истине] стоики приходят к тому же самому, к чему приходили перипатетики, а именно, что пороки, поскольку их нельзя искоренить, следует умерять. Итак, стоики заблуждаются, поскольку не добиваются того, чего хотят, и долгим и извилистым путем возвращаются на ту же самую дорогу.

16, 1. Но я считаю, что не достигли истины и перипатетики, которые соглашаются, что пороки существуют, но более или менее умеряют их. В самом же деле следует воздерживаться даже от умеренных пороков. 2. Действительно, лучше было бы прежде добиться, чтобы не было пороков, ведь ничто не рождается неправильным, но, если мы дурно пользуемся страстями, появляются и пороки, если же правильно — добродетель. 3. Затем следовало указать, что сдерживать нужно не сами страсти, а их причины. Не следует, говорят они, чрезмерно ликовать, радоваться нужно умеренно и сдержанно. Это все равно что они сказали бы, что не нужно слишком спешить, а идти нужно спокойно. Но может и тот, кто шагает медленно, заблудиться, и тот, кто спешит, держаться правильного пути. 4. Что же? Если я покажу, что есть ситуации, когда неуместно радоваться не то чтобы умеренно, но и мало — мальски, и, наоборот, есть ситуации, когда даже прыгать от радости не преступно, что же нам даст эта умеренность? 5. Я спрашиваю, считают ли они, что мудрецу подобает радоваться, если он увидит, что что‑то дурное случилось с его недругом, или же он должен обуздывать радость, если после победы над врагами и уничтожения тирана к гражданам придет свобода и благополучие? 6. Никто не усомнится, что было бы большим преступлением и в первом случае веселиться, даже мало — мальски, и во втором лишь чуть — чуть проявлять радость. Равным образом можно сказать и о других страстях.

7. Но, как я уже говорил, смысл мудрости в обуздании не страстей, а их причин, так как страсти возникают извне, и не им непосредственно нужно надевать упряжь, поскольку и незначительные страсти могут быть при великом преступлении, и большие — вне преступления. Но страсти должны проявляться в соответствующее время, ситуации и месте, чтобы страсти, которыми можно пользоваться правильно, не стали пороками. 8. Ведь как благом является идти верно, а бедой — блуждать, так и возбуждать страсти при верных обстоятельствах является благом, а при неверных — злом. 9. В самом деле, влечение, если оно проявляется в отношении законного супруга, пусть даже оно пылкое, не несет в себе греха, если же оно проявляется в отношении другого человека, пусть даже незначительно, является большим прегрешением. 10. Итак, не является прегрешением ни гневаться, ни жаждать, ни проявлять влечение, но прегрешением является быть гневливым, жадным, похотливым. Ибо тот, кто гневлив, гневается также и на то, на что не следует гневаться, или тогда, когда гневаться не должно; тот, кто жаден, жаждет также и то, чего нельзя; тот, кто похотлив, сладострастен также в отношении того, к кому проявлять влечение противоречит законам. 11. Итак, все рассуждение должно сводиться к тому, что, поскольку силу этих страстей невозможно сдержать, да и не нужно сдерживать, ибо они от рождения даны для исполнения жизненных функций, нужно стремиться на правильную дорогу, чей путь лишен ошибок и рисков.

17. 1. Однако я стремлюсь продолжить дальше изобличение, поскольку рассмотрение вопроса показывает: то, что философы считали пороками, не только пороками не являются, но и оказываются великими добродетелями. Из них ради их же убеждения я возьму то, что, как я считаю, непосредственно относится к делу. 2. Страх или боязнь они помещают в число великих пороков и считают их немощью души, противоположность которых — смелость; если у человека была бы смелость, то не было бы никакого места страху. 3. Неужели же кто‑то верит, что может быть так, чтобы тот же самый страх оказался великой смелостью? Вовсе нет. Ведь никому не кажется, что природа потерпела бы то, чтобы нечто превращалось в свою противоположность. 4. Однако я без какого‑либо выразительного умозаключения, как это делает у Платона Сократ, который заставляет тех, с кем ведет спор, признать то, что они отрицали, но очень просто покажу, что великий страх является великой добродетелью. 5. Никто не станет сомневаться, что боязнь бедности, изгнания, тюрьмы или смерти является пороком слабой и робкой души; всякий, кто не страшится этого, считается весьма смелым человеком. Кто же боится Бога, тот совершенно ничего не боится. 6. Для доказательства этого не нужны аргументы. Ведь повсюду известны и до сих пор по всей земле видны истязания почитателей Бога, в ходе которых придумываются новые невиданные способы пыток. 7. И действительно, о видах смерти душа даже вспоминать боится, когда истязание лютых зверей свирепствует больше самой смерти. Но все же счастливая и неодолимая терпеливость переносит эти страшные страдания тел без всякого стона. 8. Эта добродетель являла всем народам, провинциям и самим мучителям великое чудо, когда терпеливость одерживала верх наджестокостью. 9. Но эту добродетель создал именно страх перед Богом. Итак, страх, как я говорил, нужно не искоренять, как стоики, и не умалять, как хотят перипатетики, но направлять на верную стезю, и нужно избавляться от боязней, но так, чтобы осталась только эта одна, [т. е. перед Богом]. Она, поскольку является законной и правильной, единственная делает так, чтобы все прочие страхи не могли быть сильны.

10. Вожделение они также перечисляют среди пороков, но если жаждать то, что является земным, это порок, то жаждать небесное — это добродетель. Ведь кто жаждет обрести справедливость, Бога, вечную жизнь, непреходящий свет и все, что Бог обещает человеку, тот презирает земные богатства, почести, господство и саму власть. 11. Стоик, пожалуй, скажет, что нужно с желанием идти к обретению этого, а не с жадностью. Напротив, желать недостаточно. Ибо желают многие, но когда появляется телесная боль, желание исчезает, а вот вожделение остается. Если оно делает так, что все то, что стяжается другими, презирается, то это высшая добродетель, ибо является матерью воздержанности. 12. И потому мы должны скорее сделать так, чтобы страсти, дурно пользоваться которыми является пороком, мы обратили в правильное русло. 13. Действительно, те возбуждения души подобны запряженной колеснице, главная обязанность возничего которой состоит в том, чтобы знать правильную дорогу. Если он будет держаться правильной дороги, пусть даже ехать он будет и быстро, не попадет в беду, если же будет плутать, пусть даже двигаться он станет медленно и осторожно, то или выедет на ухабы, или свалится в овраг, или по меньшей мере приедет туда, куда не нужно было. 14. Так та колесница жизни, которая везется страстями, словно быстрыми лошадьми, если держится правильной дороги, то правильно исполняет свою обязанность. Стало быть, страх и вожделение, если они обращены к земле, становятся пороками, если же к божественному, то добродетелью.