Свет всему свету - Иван Сотников

На мгновение Андрей растерялся даже. Докладывать или не докладывать? Гадать, однако, ни к чему. Полк еще не сдал, дивизию не принял. Значит, докладывать.

— Товарищ полковник, согласно приказу сдаю полк.

Забруцкий недоуменно поглядел на Жарова:

— Как сдаете, кому?

— Вот майору Думбадзе.

Лишь теперь Жаров пригляделся к присутствующим. Забруцкий был явно сбит с толку. Сразу разволновался, часто задышал. Думбадзе, чувствуется, еще никак не мог вникнуть в суть дела. Серьга же во все глаза смотрел на своего командира, тоже еще не в силах постичь сути перемен в их с Жаровым судьбе.

— Что же, сняли или переводят? — решился наконец уточнить Забруцкий.

— Вот приказ, тут все сказано, — не стал объяснять Жаров. — Читайте сами.

Руки у Забруцкого дрожали. Губу он прикусил. Сразу раскис. Инстинктивно прицокнул языком.

— Вот оно что!.. — протянул он уже глухим, упавшим голосом. — Езжу из полка в полк, ничего не знаю, а тут такие перемены.

Полковник растерялся. Бессильно уронил плечи. Весь как-то обвис, потух. Гонор его сразу слетел. Чувствовалось, не знал, что сказать, что сделать, как поступить. С трудом собрался с силами и спросил, что же стряслось с начальником штаба армии. Ответ Жарова вовсе доконал Забруцкого, и ему сделалось не по себе. Рухнула последняя опора. С начальником штаба они кончали военную академию. Было, и служили вместе. Был он энергичен, сноровист, тонок в постижении людей. Имел сильную руку в Наркомате обороны и по старой дружбе тянул за собой Забруцкого. Любил покровительствовать, чтобы всюду иметь свои глаза и уши. Со дня на день обещал ему дивизию, звание генерала. Теперь все рухнуло. Виногоров его не поддержит. Жаров просто сживет со свету. Остается одно — бежать отсюда. Но куда? По какой причине? Такие сражения и битвы, не до переводов, не до амбиций. Его безжалостно давило какое-то гнетущее чувство, тяжкое и беспросветное. И все же на поклон к Жарову он не пойдет.

— Раз так, — тихо сказал Забруцкий, — я поеду к Виногорову.

— Я освобожусь часом позже, хотите — едем вместе? — предложил Жаров.

Забруцкий остался ждать. Рано еще накалять обстановку.

Всю дорогу ехали молча, каждый думал о своем. Забруцкий про себя роптал на свою судьбу. Жаров все обдумывал, как и с чего начать на поприще командира соединения.

Виногоров, оказывается, еще не вернулся. Позвонил, задерживается. Командующий настоял, чтобы Жаров с ходу брал бразды правления. Не сдерживая армейскую тройку. Видимо, имел в виду три корпуса, имевшиеся в составе армии и уже нацеленные на Злату Прагу. Виногоров сказал, чтобы Жаров немедленно вступал в новую должность. Пусть Забруцкий подготовит все документы по сдаче дивизии. Необходимые распоряжения своим заместителям, за исключением Забруцкого, им уже отданы.

Как ни устал Жаров к вечеру, дел было невпроворот, все же считал, поговорить с Забруцким нужно теперь же. Вызвал его к себе, и весь разговор состоялся с глазу на глаз.

— Вижу, вы недовольны моим назначением, — сказал он своему заму по строевой. — Что поделать! Но служить нам вместе.

— Я солдат, — глухо произнес Забруцкий.

— Я тоже солдат. Приказано — исполняю. Давайте и будем примерными командирами и исполнительными солдатами. Дело — прежде всего. А дело у нас одно — все силы на Прагу. Никаких интриг, никакой неприязни, никакой личной вражды не должно быть. Не хватало еще растрачивать силы на мелкую никому не нужную войну.

— Сказал, же, солдат... — сухо повторил Забруцкий.

— Тогда все, послезавтра начинаем новое наступление.

Возвращаясь к себе, Забруцкий просто кипел: «Видишь ли, он не потерпит мелкой войны. Что мне такая, если я готов на любую крупную войну! Не иначе».

Проснулся Гитлер в холодном поту, порывисто скинул с себя легкий плед и мрачно уставился в темный угол спальни. Казалось, все еще видится весь сонм апокалиптических видений. Слабый призрачный свет ночника бессилен рассеять кошмар. Уж не ополчились ли против него все духи преисподней?

Снилось — ни земли, ни неба. Безмолвная черная бездна, клубящаяся пучина, жуткое марево. И сам он, весь нагой и черный. Бог! Зачем он дал ему черные руки, черную голову, черную душу? Ах вот что: черный гений. Гений зла! Что ж, он, фюрер, всю жизнь знал — добра нет. Он и ценит лишь зло. Пусть вокруг бушует ненависть, ибо как быть великим, если нет врагов. Люди мечутся по земле, не видя высших целей. Всесилие власти — вот его цель! Без такой власти нельзя управлять людьми. Он шел к ней по расчету, по наитию, провидя чудовищную необходимость попрать все на пути к этой высшей цели. Тщету слабых, ищущих утешения в любви и добре, измену сильных, претендующих на свое место в истории, — все сметено безжалостно. Он ни перед чем не останавливался и срубил головы даже близким соучастникам. Он распознавал в них своих противников раньше, чем сами они это осознавали, умел искоренять самоволие их умов.

Подземелье глухо гудело. Сюда явственно доносились отзвуки русских бомб и снарядов, рвущихся на улицах Берлина.

Подумать только, русские штурмуют Берлин! Берлин, цитадель его власти, его величия, где он приносил клятву верности силе оружия. Сегодня, в день его рождения, когда ему праздновать бы свой юбилей, его поздравляют разрывами бомб и снарядов, рвущихся прямо над головой.

Злой и мрачный, он встал с кровати, лениво потянулся, уселся в глубокое кресло. Поглядел на часы. Уже утро. Наверно, взошло солнце. Он не видел его много недель сряду. Ему и теперь не хотелось видеть ни солнца, ни горящего Берлина.

Одевшись, прошел в кабинет. На столе стопка поздравительных телеграмм. Прочитал их одну за другой. Все славословия. Лесть и лесть. Сколько пожеланий многих лет жизни! А скорее всего, каждый с готовностью проводит его в могилу.

Гитлер машинально пересчитал телеграммы и вздрогнул от неожиданности. Тринадцать. Роковое число. Он всю жизнь боялся тринадцати. Судьба обрекла его тринадцать лет добиваться власти и тринадцатый год устрашать ею всю Германию, весь мир.

И все же его никто не оспорит, силу власти можно отстаивать лишь силой и он может либо жить, владея всем, либо не жить вовсе. Aut vincere aut mori![50]

Что ж, еще не все потеряно. Может, русские и американцы столкнутся на Эльбе, с которой он стягивает все войска к Берлину? Может, вместе с англосаксами он еще опрокинет русских? Ведь есть у него силы. В одном Берлине пятьсот тысяч. Миллион войск у него в Чехословакии и Баварии. Есть и другие армии...

Воспрянув духом, он весь день принимал поздравления все еще настороженно прислушиваясь к глухому гулу русской канонады.

Изо дня в день шли совещания, слушались доклады генералов, отдавались приказы, выполнять которые становилось все невозможнее. На улицах Берлина и на всех фронтах командовали только русские офицеры и генералы. И Гитлеру стало вдруг ясно, что он похож теперь на безвластного властелина, которого еще боятся, но уже не слушают. Кто он такой: чудовищное ничтожество или ничтожное чудовище?

В глубоком подземелье имперской канцелярии царила зловещая тишина. Даже монотонное гудение вентиляторов казалось гнетущим и мертвящим. Сотни эсэсовцев по-прежнему несли службу охраны, проверяли пропуска, и на их лицах ощутима печать неотвратимой обреченности.

Пусть в Берлин стянуты огромные силы, мобилизованы фольксштурмовцы, вервольф, гитлеровская молодежь, пусть гибнут там наверху и пятнадцатилетние мальчишки, и шестидесятилетние старики — Германию уже никто не выручит и ничто не спасет. Катастрофа неизбежна.

На очередное совещание Гитлер явился подавленным и угрюмым. Он вошел согнувшийся, совсем постаревший. Глаза у него потухли, и все лицо как-то обмякло. Ни силы в нем, ни воли — лишь отчаяние.

Желтолицый Геббельс сразу стал белее снега. Тучный заносчивый Борман раскраснелся. Бритоголовый Кребс до боли сжал зубы. Гитлер никому не протянул руки, ни с кем не заговорил, не сделал ни одного жеста, чтобы хоть сколько-нибудь разрядить обстановку. Он окинул их холодным рассеянным взглядом и во всеуслышание впервые за все время признал себя побежденным. Война проиграна, и он покончит с собой.

Генералы содрогнулись. А что их фюрер готовит им? Не потянет ли он и их с собой в могилу? Кребс еще сильнее стиснул зубы и как-то сразу постарел. Задыхаясь, запыхтел Борман. Геббельс машинально расправил ворот. Молчание оставалось тягостным и жутким. Что же все-таки значат слова фюрера?

Гитлер сказал, сам он останется здесь, в убежище имперской канцелярии, и не будет переносить свою ставку на запад. Вместе с ним останутся Геббельс, Кребс и Борман.

Кребсу показалось, будто он проглотил огонь. Он сразу сник и закашлялся. Борман бессмысленно таращил глаза. Лишь Геббельс, облизав сухие губы, остался равнодушным к своей судьбе.

Не обращая ни на кого внимания, Гитлер направился к выходу и ушел совсем больным, изможденным стариком. Он прошел через приемную в свой кабинет, упал в глубокое кресло и долго просидел молча. С трудом поднялся с места и прошел в комнату, где помещалась любимая овчарка с четырьмя щенятами. Блонди уткнулась ему в колени, и он поерошил ей шерсть: «Эх, Блонди, Блонди! Все они мертвецы, лишь притворяются живыми. Никем ничего не достигнуто, ничего не завоевано. Бездарная мразь. Вши, поедающие покойника. С ними ли было замышлять завоевание мира! Чудовищная утопия! Понимаешь, Блонди, мираж, утопия, жалкая тень!» Он посидел еще с минуту молча, прижался щекой к собачьей морде.